В этой глубине личного духа открывается его коренное влечение – к вечно живому и общезначимо духовному, к свободной самодеятельности в духе – или к частному и уединенному личному благополучию, к обособленно-личной жизни ради нее самой. Это коренное устремление лежит в основании всех проявлений жизни человека. Именно оно истолковывает само себя в тех или иных понятиях, смутно или отчетливо, и это самоистолкование коренной любви и фундаментальной веры духа в понятиях есть единственно допустимое для Фихте значение слова «мир». Мир есть понятийное истолкование живой любви духа, и если это истолкование обращается на действительную его любовь, оно есть «подлинный» мир, и потому не может не быть живым мотивом жизни для постигшего его истину, ориентиром его повседневных поступков и основанием его частных познаний. Познавший безусловное сам становится живым обнаружением безусловного в «мире», для всех прочих людей, и действует отныне так, что сама его деятельность в «мире» служит лучшим «доказательством бытия» божества, сравнительно с которым даже кантово моральное доказательство остается спекулятивным, а не живым доказательством. Между тем, как возможно это обнаружение абсолютной жизни в конечном явлении? Сама по себе абсолютная жизнь незрима, пребывает по ту сторону всякого своего обнаружения, и никогда не является в опыте как данность, – подобный мир неподвижных и данных «вещей» вовсе не заключает в себе самостоятельной действительности для религиозно-этического идеализма Фихте. Между тем никакого иного материала для обнаружения высшей жизни, кроме этого чувственного мира, не имеется, духовное самопознание личности может придать определенное обличие своему истолкованию духовной любви только в образах чувственного мира (это будут образы того, что по существу выше всякого образа, имена того, что по существу выше всякого имени; поэтому это всегда будут
Так же и в области нравственной жизнь духа начинается лишь там, где он выходит из неопределенности морального выбора между различными возможностями, где его воля обретает некоторую действительность, с определенным качеством обнаруживается в явлении, и однако обнаруживается в явлении как живой и свободный дух, то есть заимствует свои определения из себя самого. Здесь Фихте также раскрывает весьма примечательную и непосредственно значимую для темы «Речей» диалектику. Вопрос ставится так: обнаруживается ли в явлении акта воли сущность вопящего как свободного духа? Если дух есть всецело только то, что он есть в явлении, то он всецело подлежит закону явления, и истолкование его в рефлексии обнаруживает человеку его собственный дух как множество частных и конечных форм бытования духовности, а в этом множестве каждая форма жизни всецело обусловлена всеми прочими частными явлениями жизни, и все прочие явления определяются частью и этой особой ее формой. Явление, просто как таковое, есть замкнутое целое взаимообусловленных частных форм явления, и оно есть в то же время бесконечное разнообразие являющегося. Но если так понимают волю, совершенно очевидно, что так понимаемая воля насквозь и всегда обусловлена, не изначальна, несвободна, и что для так понимающих свою волю идея свободы должна представляться иллюзией непоследовательного мышления.