Речи к немецкой нации

Отзвуки «Речей»: что услышали нации в призыве Фихте

Какое же влияние, какой эффект, в привычном смысле слова, могли иметь «Речи к немецкой нации»? Французские журналы, выражая довольно поверхностное мнение, но вполне подтвердив этим своим мнением прогноз самого философа, отметили в «Речах» как основное содержание идею нового национального воспитания, и удивлялись, как можно ожидать столь великих вещей от такой незначительной вещи. Немецкая цензура отказала философу, впрочем ненадолго, в разрешении на издание первых двух речей, и в довершение всего в цензурных коридорах «потерялся» текст тринадцатой речи – для Фихте одной из важнейших. То и другое тоже было знаковой реакцией чиновной Пруссии на культурно-педагогический проект Фихте – реакцией боязливого вассала французской власти, реакцией в этом смысле «не-немецкой». И только публика, как слышавшая сами «Речи», так и прочитавшая их впоследствии, могла оценить их живое и в то же время метафизически-глубокое извещение, но в то же время скорее не в собственно философском, но в патриотическом, злободневном его содержании. Одобрение публики разделил, к примеру, Гете, похваливший в «Речах» «в особенности их чудесный стиль». Эта третья, собственно риторическая, составляющая «Речей» могла иметь не лучшие последствия для восприятия «Речей», и тем более, чем сильнее она воздействовала на публику. А именно, она могла создать, и отчасти создала действительно, образ Фихте, как проповедника прусского национализма, как фанатика «германства», – тот образ, которым только и можно объяснить, как цитатник из Фихте мог представиться много позднее идеологам и издателям в нацистской Германии пригодным средством для массовой пропаганды «арийской» идеологии в войске. (А между тем войско это было именно таково, какое описывал Фихте в одной из последних речей, как пригодное орудие вселенской диктатуры, самая идея которой чужда, по его убеждению, немецкой нации, ее интересам). Не только немецким шовинистам «коричневой» эпохи, но и русским интеллектуалам еще до ее наступления (вспомним В. Ф. Эрна и его статью «От Канта к Круппу») фихтева философия национальности представлялась в том же риторически-упрощенном виде. На Фихте, как своего предшественника, попытались опереться, как в Германии, так и в России, сторонники «национально-либеральной» программы (известен интерес к «Речам» русского политика и публициста П. Б. Струве). Их, впрочем, ждало разочарование: проект Фихте, как мы уже сказали, не был по существу политическим проектом, а та программа педагогического «культурничества», на которую обрекала сторонников нового национального воспитания (отчасти закономерная) слепоглухота государственных чиновников от воспитания, и Струве, и Фрейтагу показалась бы «недостойно» мелкой. Фихте обращался к эпохе, в которой был бы преодолен всякий эгоизм, и в том числе самолюбие политика, как мотив жизни и культурной работы. Поэтому расслышать подлинный пафос философа могла только далекая от практической политики часть образованной публики, сознательно обращенная при этом к проблемам национальной культуры, духовного своеобразия нации, – патриотическая общественность без политических претензий. Но в условиях национального унижения, в условиях культурного и политического подчинения иноземной власти, в условиях последующего затем культурного и политического возрождения (действительного или иллюзорного – не столь важно) патриотическая общественность считает себя прямо обязанной предъявлять такие претензии и потому не имеет слуха к предложениям неполитического или недостаточно радикального политического характера. В этом случае тексты о национальной идее, исходящие из-под пера философов, могут быть восприняты даже этой публикой самое большее как опыт оправдания догматических систем самих философов, в случае Фихте – как проповедь в пользу наукоучения, и отношение к ним будет поэтому прямо зависеть от отношения к школьной догматике «фихтеанства».