Река

Амброж тряс мельника изо всех сил и угрожающе шипел прямо в жирную рожу. Но вскоре пальцы его сами собой разжались. Не стоит связываться, не тот он человек, с кем можно разговаривать. Отчаянный страх этого обмякшего мешка обезоружил его. Уперев руки в бока, он глядел на дрожащего, как мокрая курица, мельника. А тот разглаживал ладонями отвороты воротника и, не замечая, что глаза Амброжа все еще мечут молнии, а кулаки сжаты, опять взял высокомерный тон:

— Это я позволил Розе завтра вечером зайти к тебе!

Мельник совершил большую ошибку. Амброж, недолго думая, врезал ему и с левой и с правой. Точно в подбородок. Молниеносные удары перевернули мельника. Падая, он успел получить от Амброжа еще и хорошего пинка в зад. Толстяк тяжело поднимался с бурых плетей прошлогодней крапивы, но кузнец уже не видел, как он, хватаясь за старые стебли и сгорбившись в три погибели, ковыляет прочь. Амброж стоял, повернувшись к нему спиной, и глядел на бегущую мимо реку… Его растрогала доверчивость, с какой вода мчится сверху от излучины, чтобы влиться здесь в тихую заводь над запрудой и превратиться в большое зеркало, отражающее горы, и склоны, и птиц, и все то, что с незапамятных времен обретается на ее берегах. На него вдруг навалилась слабость. Глаза застлали слезы. «Я должен был, ну просто должен был проучить его, — твердил он себе, — но, если бы знал, что со мной будет твориться такое, не стал бы марать руки!»

Отпустить мельнику затрещину мог сподобиться лишь он, Амброж. Последний в роду кузнецов. Но поздно! Все поздно. Далеко позади остались попреки и споры из-за того, что кузня пользуется мельничным отводом. Раздоры из-за водного права, из-за всего, что порождало соседство избытка со скромным трудовым заработком, едва хватавшим на жизнь. «Да, только я смог позволить себе набить мельнику морду! Ни дед, ни отец на это не осмелились! Иные были времена. — Амброж удовлетворенно покачал головой. — Зато теперь пришли времена новые! Но кузне моей — конец. Дороговато обошлись мне эти затрещины», — подумал он уныло и, взглянув в последний раз на реку, на горы, словно закончив с ними разговор, медленно поплелся к дому.

Вечером Амброж изо всех сил старался не показать Марии своего плохого настроения. Еще не взявшись за свои ежевечерние цигарки, он нет-нет да и начинал прикидывать в уме, на что же мог намекать мельник. Постель? Надо бы предостеречь Марию. Кто-нибудь, наверное, видел ее. Но когда она пришла, такая беззаботная и праздничная, ему не захотелось портить ей радость и вспоминать то, что опять отступило перед налетевшим вихрем вечной женственности…

Мария согрела ужин. Она то усаживалась ему на колени, обнимала и ласкала его, то кидалась прибираться в доме, доводя все до блеска. Амброж наблюдал за ней с некоторой опаской. Наверное, еще и потому, что несколько часов назад пришлось взглянуть правде в глаза. Амброж понимал: Мария хочет, чтоб у обоих остались хорошие воспоминания, и об этой, последней, ночи — тоже…

И опять они любили друг друга, а очнувшись от ласк, поняли, что время их истекло. Мария сказала:

— Спасибо тебе, Амброж, я, конечно, знаю… что… — и умолкла, а он додумал за нее. Проглотив слова «ты меня не любишь», она воркующим и спокойным голосом заговорила о своей любви: — Ведь я тебя люблю, люблю давно.

Амброж потянулся за самокруткой и закурил. Голова Марии, свернувшейся клубочком, лежала у него на руке, в которой он держал пепельницу.

«Что я могу ответить ей? Она все еще красивая. Наверное, была бы доброй женой! Да только у меня ничего нету. Кузня, что вот-вот рухнет, да дом, в котором зимой гуляет ветер, а летом протекает крыша. И ни к чему вкладывать в это деньги, кабы они у меня и были. Река! Так дело дальше не пойдет. Мне это ясно при всем почтении к ее красоте и ко всему тому, чем за многие века она оделяла людей в низине. Я вырос рядом с водой. Понимаю ее, как мало кто другой. А сегодня набил мельнику морду, быть может, и за своих предков тоже! Ведь я наследник их тщетных мечтаний об огромном водохранилище, которое поглотило бы капризы реки. Не такое уж это для нее жестокое наказание… Кузня всегда попадала первой под гнев разбушевавшейся стихии. Старые балки многое могут поведать. Чего только не натерпелись они от нее!»

— Ты мужчина, Амброж. И мне нечего ждать от тебя объяснений в любви!

— Нет, Мария, я просто думаю, как жить дальше!

— Ты не пропадешь!

— Считаешь, мне надо уехать? — спросил он, понимая при этом, что у себя дома человеку и стены помогают.

— Я хочу, чтоб ты остался! Брошу Кришпина и уйду к тебе!

Слова Марии окончательно сбили его с толку. Он придавил цигарку, отодвинул пепельницу, положил руку ей на щеку и стал пальцами гладить глаза. Они были мокрыми. Амброж верил ей: она пойдет следом за ним, даже если он решится отсюда уехать. Защемило сердце. Ведь все эти дни он думал, что Марию приводит сюда к нему только плотское желание… А она, оказывается, поставила на карту свою жизнь, отдавая ему свою любовь. Верила, что и он еще может полюбить ее…

— Так ведь я же люблю тебя, Мария, — вырвалось у него.