Река времени. Дневники и записные книжки

Создатели фильма старались, надо отдать должное. И кое-что получилось: исторический масштаб событий передан широко и верно, и отдельные эпизоды захватывают. Это «другое прочтение», честное и серьёзное, готов согласиться. Но всё же до святынь литературы и кино надо дотрагиваться с трепетной осторожностью.

Стихия

Вечерний разговор по телефону. Далёкий город. Зыбь расстояния и времени. Женщина, страдающая от неразделённости чувств, неутоленной жажды любви, всего того, чем могла бы наполниться её жизнь. От одиночества пишет стихи. Вся дышит огнём неукрощённой стихии. Речь ― катящаяся лава вулкана, рокот недр, атомный ветер. Собеседника не слышит. Несётся вскачь, стегаемая какими-то внутренними бичами, как ужаленная пчёлами или змеёй буйволица сквозь заросли, ломая и сметая всё на своём пути.

Вместо диалога ― оборонительная стена с другой стороны, плотина на пути всеразрушающего потока.

Декабрь

За окном туман. На выдохе года солнце просыпается поздно, медлит в пути. В полдень открывает заспанные глаза. Опираясь на посох, бредёт где-то неведомыми путями. Ему хочется пройти стороной от укутанной седыми парами земли, от её залитых искусственным светом городов, искупаться в молчании вечности.

Его гелиевые часы тоже медлят, как будто сомневаются, стоит ли скакать галопом вместе с ускоряющимся временем. Отсыревшие оси огненной колесницы слегка поскрипывают: всё-таки идёт не первая тьма космических лет. На циферблате пятый миллиард. Для вечности ― ничто, для всего живого ― целый океан. И заполнено это пространство молочной пеленой сна, но всё же не тьмы.

В поздний зимний полдень светило просыпается, обливая землю сиянием, вполсилы, полуулыбкой, всё ещё не лишённой сомненья.

Солнце идёт своим окольным зимним путём. Элепсида растягивается, свет прорубает новые пути во тьме пространства.

***

День переменный, как и вчера. Солнце выплыло чуть раньше, не дожидаясь полудня. Свет весёлый, ясный, и цвет неба весенне-праздничный. Но в нём всё неспокойно. Сердитый северо-западный ветер гонит быстрые караваны облаков. Вот пролетели ясные, белые, по-летнему лёгкие барашковые стада. За ними сердитые уста Борея погнали серые волчьи стаи, устремившиеся вдогонку за убегавшими станицами младенчески невинных ягнят. Чем ближе к скату горизонта, тем грознее, чернее делались орды кочевников, сливавшихся в почти чёрные орды и тьмы. Два огромных чудовища, окрашенных в кроваво-красный цвет, с растерзанными внутренностями, как после беспощадного побоища, ползли, поглядывая одно на другое с неутихающей яростью. Стёкла дальнего огромного дома горели отсветом этой битвы. А у самого горизонта, на скате неба клубами дыма полыхало багровым пламенем древнее татарское пожарище.

И посреди растрёпанного, размётанного пространства ― белая тонкая самолётная нить, ровной строкой прошивавшая себе стежок в опалово-бледной ткани небе.

На исходе ночи

Декабрьский поздний рассвет. В темноте комнаты при спящей электрической лампочке не разберёшь, который час: ночь ли ещё или близко время пробуждения неба и земли.

Спал неспокойно. Несколько раз просыпался. Внешне всё как будто благополучно, но непонятная тревога дышит где-то в глубинах, в подземных кладовых, что-то предвещает, почти всегда болезнь.

Вчера от неприятностей с компьютером поднялось давление. И на этот тревожный фон легли неприятные тени от разговоров с товарищами по цеху. Все мы люди впечатлительные, поддаёмся дуновению чувств. Как мало надо, чтобы хрупкое равновесие нарушилось! И как трудно обрести его вновь! Надо вернуться к той черте, от которой начались эти изменения. Но как? Возможно ли такое возвращение? Поток жизни уже унёс эти мгновения в вечность. Но разве силой памяти нельзя вернуться в то состояние благополучия, которое плескалось в душе несколько часов назад? Наверное, можно ― надо только, чтобы открылись те захлопнувшиеся воротца, через которые прибывала и убывала целительная сила благодати. Что-то, конечно, непоправимо изменилось в мире, изменилось во мне. Вот и небо не то, что в такой же час сутки назад. Прошлой ночью оно было тёмно-серым, беззвёздным. Теперь же зеленоватое «перо» месяца выглядывает из жиганского кармана сумерек. Большая яркая звезда (Сириус?) висит над ним поодаль и светит ярче, чем осколочек тусклого ночного фонаря, огарок едва тлеющей свечи. На что ещё похож нарождающийся месяц? Так много поэтов трудилось над образными сравнениями ночного светила, от Державина, с его «златой луной на тёмно-голубом эфире», и Пушкина («Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне»), до нынешних, что трудно найти что-то новое. На что ещё похож подковкой изогнутый, льдистый осколочек месяца? На лихо закрученные усы над невидимой губой Эркюля Пуаро. Кажется, ещё никто так не говорил.

Щёлкаю выключателем. Восьмой час на циферблате часов. Уж третья, а, может быть, четвёртая стража. Хорошо, что ночь отошла и тени дурных предчувствий скоро поблекнут, а потом и исчезнут в появляющемся над восточным окоёмом земли ещё несмелом обещании света.