Реконкиста

Так что мы продолжили обследование выделенного мне дома. За мастерской, над двориком проходила галерея, ведущая в спальню с кроватью с балдахином и к ступеням, ведущим на крышу, покрытую черепицей, где я обнаружил площадку, идеальную для проведения астрономических наблюдений. Если же говорить про спальню, то с одной стороны стену заполнял ряд узких, витражных окошек, обрамленных маленькими колоннами; на другой стороне, помимо коврика, я мог видеть портрет красивой девы с умными, печальными глазами, в греческом одеянии Афины Паллады. Хватило одного-единственного взгляда, и я задрожал, будто бы кто-то мне в сердце вонзил раскаленную фибулу. Клянусь копьем Минервы! Ведь это же был портрет моей любимой эрцгерцогини Марии, у меня на глазах палачами Ипполито сожженный в подвальной печи два года назад. Неужто Ришелье стал владельцем какой-то копии?…

– Это я его спас, мой господин, подсунув экрцгерцогским слугам паршивую репродукцию вместо оригинала, который спрятал в старой дымовой трубе, – горделиво признался Ансельмо. – После того передал картину на хранение синьору Мазарини, хотя мог бы и выгодно продать. Один еврей из Феррары готов был сразу же выложить на стол две сотни дукатов золотом.

– Я безмерно благодарен тебе за это, приятель, но сейчас оставь меня одного, – сказал я.

Тот вышел весьма неохотно, словно пес, которого выгнали за порог в дождливый день. В двери он еще повернул голову с немым вопросом, а вдруг как я его задержу… Только я впил взгляд в Марию. Марию, мою принцессу, мою любовь.

Говоря по правде, лично я никогда не имел возможности видеть ее живой, а ее роман с Деросси попросту выдумал, желая придать ненависти герцога Ипполито к художнику придать более личный подтекст. На самом деле, если верить сохранившимся процессуальным документам, иль Кане был казнен под давлением контрреформаторской камарильи, чтобы канализировать настроения в Розеттине. Возможно, речь здесь шла и о подавлении первоначал бунта республиканских сил против эрцгерцога; заговора, поддерживаемого, якобы, Францией, ядром которого и должен был стать этот художник. Пара заказных убийств, жертвами которых стали несколько сторонников республики, делали эту версию еще более достоверной. Но когда я глядел на портрет, то не мог устоять перед впечатлением, что авторская интуиция меня, все же, не подвела; что существовало некое глубинное понимание между художником и моделью. Афина или, уж кто как предпочитает, Минерва, в соответствии с иконографической традицией, богиня холодная, асексуальная, типичная древняя интеллектуалка, возможно даже – лесбиянка, и уж наверняка духовная мать всех последующих феминисток. Тем временем, в глазах, в лице моей Марии я не чувствовал холода, наоборот – обнаруживал там жар, разве что чуточку пригашенный тонкой мглой ностальгии. В губах, наряду с таинственным выражением, я заметил и деликатный стигмат страдания. Дама с портрета явно пыталась улыбнуться, одновременно прикусывая губу. Что-то у нее болело? Судя по дате, сохранившейся в правом нижнем углу, Дерсси написал портрет за год до смерти модели. Неужели посредством него он желал сообщить потомкам нечто такое, чего не позволяли ему ни тогдашние общественные договоренности, ни общественное положение?…

Я подошел поближе, поднимая подсвечник так, что стилизованная под римскую комната, в которой Минерва готовилась к выходу на бой, сделалась светлее. Богиня была изображена в момент надевания оснащения: всего одна надетая сандалия, неполный панцирь, оружие в беспорядке… Сцена выглядела так, словно бы призыв: "К оружию!" или невидимый посланец оторвали Палладу от интеллектуальных занятий, взывая на поле боя. Повсюду высились стопки книг и свитков, один из томов сдвинулся с ее колен и лежал, раскрывшись, рядом с копьем. Сзади, за Афиной, я увидал зеркало венецианской работы с особенной, необыкновенно тщательно проработанной глубиной, открывающей остальную часть помещения вместе с темным альковом.

Ведомый импульсом, я взял увеличительное стекло, чтобы присмотреться к деталям. На первом плане отраженной в зеркале картины было плечо: округлое, женственное, но крепкое; далее – стол с остатками пиршества и пятном красного вина на мраморной столешнице, наконец, ложе со смятым постельным бельем, ни в коей степени не похожее на лежанку богини-монашки, но, скорее всего, любовное гнездышко. И…

О мой Боже!

Рядом с ложем я выглядел перевернутый мужской башмак, выглядящий так, словно его сбросил с ноги в любовной спешке забывшийся кавалер, жаждущий любовницы. Я побежал к двери, где стояли мои парадные башмаки, вычищенные Ансельмо. Клянусь Юпитером, та же самая форма, тот же самый фасон!

Меня увлекло то послание, высланное из прошлого, сделанное Деросси неизвестным зрителям. Тот самый мелкий знак мужского хвастовства, приказывающий сигнализировать pro memoria (ради памяти – лат.): "Я здесь был, я ее имел".