Реквием по живущему

Но отец мой снова выигрывает, и из груди хозяина непроизвольно вырывается стон. «Пожалуй, достаточно,— говорит ему отец и складывает колоду в коробок.— Карты дарю тебе... За угощение — спасибо». И начинает собираться, а дядя уже накручивает хозяйский поясок на его же кинжал и так торопится, будто за порогом его ожидает Уастырджи[7]. «Погодите,— сиплым каким-то подрубленным голосом просит хозяин.— Давай сыграем еще... Давай сыграем на...» — «Нет,— отвечает отец и тут же, вырвав у брата из рук, бросает и пояс, и кинжал, и подвеску на стол перед тем, кто снял их с себя в благодушном порыве полчаса назад, а потом вослед им летит полпуда серебра и громкий шепот: — Они и кобыла. Ставлю всё. Позови ее...» Еще немного, и хозяин расплачется, а я — так вообще разревусь, думает дядя, уставившись сквозь открытую дверь на жующую сено кобылу, которую сам не променял бы ни на какую юбку, а тем более не стал бы предварительно вешать ей на седло два кинжала в придачу к двум головам сыновей старого своего, несчастного отца. «Когда она к нам вышла, я ее не увидел,— рассказывал дядя мне.— Глядел прямо на нее и ничего не видел, кроме какой-то худющей уродины. Потом он снова начал их мешать, и я отвернулся и осторожно двинулся во двор, чтобы, едва услыхав, вскочить ей на хребет и умчаться подальше от этого проклятого дома. И от потерявшего рассудок брата, глупейшими картинками меряющего цену своего тщеславия, цену полпудового кинжала (что за все пятнадцать лет так и не смог ни разу обменяться, хоть для того на его изготовление на выделку пошло когда-то все наше фамильное серебро) и цену кобылы, которая и прежде-то была для нас бесценной, но, едва он поставил ее на кон, разом подорожала еще на жизни двух братьев, хотя уж за них-то,— говорил дядя,— в ту минуту сам я не дал бы и гроша, отыщись он вдруг в моем кармане, однако ж дорожил ими (в особенности одной из них) больше, чем всеми приличиями. Так что я знал, куда иду. А подойдя, погладил ее по крупу и на ухо слово шепнул, чтобы, значит, сено быстрей уминала, а хозяйская голытьба выстроилась вокруг, сложив на груди руки, и следила за каждым моим движением, будто я им вот-вот из-за шиворота луну покажу, ну а я следил сквозь мною же распахнутую дверь за тем, что происходит в доме. Я видел колоду посреди стола и оба их лица. О чем они переговаривались, с такого расстояния я не слыхал, но только видел, что они о чем-то переговариваются вместо того, чтобы вытягивать карты. Потом им и это прискучило, и тогда они, набычив шеи, уперлись друг в друга взглядом, совсем забыв о картах и времени, пока голытьба следила за мной и хмуро требовала луну. Потом хозяин тяжело задышал, открыв рот и зачерпывая в легкие весь воздух, что был в помещении. Потом что-то произнес, и рот закрылся, а я ухватился за луку седла, и голытьба дружно сделала шаг вперед, теснее смыкая кольцо вокруг меня, кобылы и моего шиворота. И тогда твой отец — твой без году папаша и без шести недель ее жених — обернулся ко мне и отчетливо крикнул: «Все в порядке». А потом протянул ему руку, и у того еще хватило сил проводить нас до самых ворот, а там мы быстро, скомканно — комкал-то я в основном — попрощались, и я ударил ей пятками в бока. А когда мы выбрались из их ущелья и никто за нами так и не погнался, и никто нам в спины не бил из ружья, и никто не ждал нас в засаде, и даже никто нас уже не мог услыхать, я остановил кобылу, сел на землю и уткнулся лицом в колени. Потом меня перестало трясти, и я спросил: «Чего ты смеешься? Неужто так это весело — трижды выиграть собственную кобылу и притом ни разу не устыдиться, что мог ее трижды проиграть?» Но он уже не смеялся, он отвратительно гоготал, он просто покатывался с хохоту. И глупая кобыла под ним тоже радостно растворяла пасть, а после и вовсе дико заржала и вставала на дыбы. Через минуту мне было не понять, кто из них ржет, а кто хохочет, тогда я подошел, расправил кнут и звонко, с оттягом, хлестнул ее по костлявому крупу — да так, что она пустилась в галоп, едва не свалив седока. Потом я снова сел на землю и ждал, пока он с ней совладает. Они вернулись, и он сказал: «Во-первых, не трижды, а дважды. А во-вторых, не вздумай разболтать отцу». Я пропустил мимо ушей его «во-вторых», а по поводу «во-первых» спросил: «Выходит, я был прав, и напоследок вы даже не тянули?» — «Ага,— ответил он.— За кого ты меня считаешь? Может, ты полагаешь, что я из тех, кто ставит на кон свою невесту?» И тут я снова начинаю злиться. Этот самодовольный наглец начинает меня бесить. «Не ее,— говорю.— Ты из тех, кто ставит на кон нашу единственную лошадь, а ее — ту, что ты зовешь невестой,— на кон поставил ее собственный невезучий родитель. Только я тебя спрашивал о другом. Я спрашивал, как тебе удалось?» — «Без труда,— отвечает он.— Неужели ты думаешь, что я столкуюсь с тестем, способным ставить на кон свою дочь?» — «Вона как! — говорю.— Ну и ну! А на кого же тогда вы собирались играть, когда он ее позвал?» — «Все правильно,— кивает мне он.— Только в тот момент он еще не был мне тестем, я ему не был зятем, а она не была мне невестой. А уже в следующий мы опомнились и рассудили, что негоже это — будущей родне на родство свое играть в дурацкие картинки. Некрасиво». А я перевариваю сказанное, напрягая воспаленные мозги, встаю с земли, отряхиваю черкеску, подхожу к нему и карабкаюсь на кобылу. С версту мы едем в полном и мягком от дали молчании. Потом я усмехаюсь и говорю: «То есть все, что тебе требовалось, это заставить ее выйти к вам в хадзар и тут же его перед ней пристыдить».— «Угу»,— мурлычет он за моей спиной. И спустя еще пару верст я ему говорю: «Черт бы тебя побрал! И ради этого ты дважды рисковал кобылой!..» — «Разве?— спрашивает он.— Что-то не припомню. С чего ты взял?» И сладко зевает мне в затылок. А когда солнце отползает за хребет, он уже надремался и теперь сам затевает разговор: «Все дело в бедности.