Реквием по живущему

И, конечно, в путь они трогаются сразу, невзирая на темноту и заморосивший мелкий дождик. А уже по дороге отец вдруг стреножит кобылу и, спрыгнув с нее, приказывает брату ждать, а сам бежит во весь опор обратно в аул. Что-то забыл, размышляет дядя, но вот что — отец ему не раскрывает до самого приезда, когда они, спешившись утром у отвергнувших сватов ворот, входят в дом, где прячется за толстой занавеской отца околдовавший смех. Расположившись за столом и опрокинув три обязательных рога, они приступают к делу. Точнее, к нему приступает отец, а дядя только молчит да слушает, как брат его предлагает хозяину на время отвлечься от застолья, чтобы принять от них подарки. «От всего сердца»,— объясняет отец, достает из свертка полпуда серебра дагестанской работы и внимательно следит за реакцией хозяина. Тот явно впечатлен, и глазам его больно от яркого блеска, но по внешней и гордой невозмутимости его оба гостя с тоской убеждаются, что ничего из их серебряной затеи не выйдет, потому как он даже за полпуда серебра не согласится обзавестись таким зятем, как будущий мой отец. «Добрый кинжал,— холодно произносит хозяин и отодвигает его подальше от себя, чтобы не поддаться соблазну.— Только у меня уже давно свой имеется, да и служит он мне исправно. Так исправно, что мне и обменивать его ни на что не захочется...» И дядя думает: всё. Теперь нам с братом остается поделить его на лезвие и ножны, смочить аракой и сунуть в глотки. Я выбираю ножны...

А отец вроде и не смущен ничуть. «Погоди,— говорит он и вытаскивает из башлыка что-то очень дяде знакомое, но невиданное им столько лет, что он не сразу ее опознает, а опознав, вмиг соображает, куда бегал его старший брат прошлой ночью, бросив его под дождем.— У нас тут еще кое-что припасено. От такого подарка ты точно не откажешься». А тот, потерев ее в руках, спрашивает: «Что за игрушка такая?» — «Нет,— поправляет отец.— Не игрушка — игра». И начинает показывать, а потом для пробы предлагает сыграть. И, конечно, первую хозяин выигрывает, и тогда тот, кто уже кинул ему затравку и тем самым, по сути, только что сделал широкий, уверенный шаг к своему отцовству, говорит: «Теперь сыграем на кинжал. Ведь выигрыш — это не подарок, правда?» И хозяин, поразмыслив и облизнув сухие губы, утвердительно кивает и делает ход, потянув из колоды новую карту. И, понятное дело, выигрывает опять. Но отчего-то взять кинжал вот так запросто, по одной лишь прихоти рисованной картинки, ему не позволяет тяжелая его крестьянская совесть, но взять серебряное сокровище ему ох как не терпится, и тогда он, решившись и на секунду словно опьянев от своей ответной щедрости, опускает руки под стол, снимает с себя собственный и кладет его на превратившийся в кон фынг заодно с металлическим ремешком и подвеской. «Вот это дело,— подбадривает отец.— Ну а я ставлю кобылу...» При этих словах у дяди моего чуть не лопаются перепонки в ушах. «А может...» — начинает было он, но стальная рука брата сжимает ему колено и запрещает закончить. Глаза у хозяина становятся жалкими, как у пса, которому показали жирную кость и еще не бросили ее на землю. Когда он тянется за картой, руки его трясутся так, словно он боится обжечься. Отец же с виду сохраняет спокойствие, разве что малость побледнел и немного осунулся. Он тянет свою, открывает ей брюхо и тихо говорит: «Моя взяла». А сам, мешая колоду, думает: еще два раза. Каких-нибудь пару раз, и можно ехать домой. Он ставит на кон хозяйский кинжал, кобылу и ярость брата, а соперник отвечает выигранным серебром. Потом они долго тянут по очереди, пока колода не истощается наполовину. На хозяина больно смотреть — так он взмок и страдает. Отец же мой похож на камень. Большой холодный камень с глубокими выбоинами вместо прорези глаз. Такие камни часто падают в пропасть, устав от собственной тяжести, мелькает в мозгу у дяди. Только с этим придется прыгать в пропасть и мне...