Ренуар

В конце концов сам Ренуар, весь поглощенный своим искусством, которое развертывалось, несмотря на его болезнь, и, может быть, как это ни парадоксально, как раз в связи с болезнью, как он сам утверждал (потому что, принужденный оставаться без движения, он не рассеивался ничем и ни о чем, кроме живописи, не помышлял), Ренуар кончил тем, что примирился со своей участью^[57], со своими скрючивающимися руками и день ото дня коченеющими ногами. И когда острые страдания первого времени почти исчезли и общее состояние здоровья Ренуара даже укрепилось, мадам Ренуар могла считать себя почти счастливой; как вдруг вспыхнула война… Оба старших сына — Пьер и Жан тотчас же отправились на фронт. Я пошел справиться о них. У Ренуара были гости. Все были оптимистически настроены. Друг дома актер Дориваль принес «экстренный выпуск», сообщавший о «молниеносном» наступлении в Лотарингии. Все еще были под впечатлением радостных новостей, когда появился второй вестник — депутат З.

— Я прямо из военного министерства, — сказал З., не успев отдышаться, так как он только что взбежал по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки, — сейчас состоялся совет министров, правительство рассчитывает, что наступление русских докатится до Берлина не позже первых дней октября^[58] …

Когда все разошлись, Ренуар сказал:

— Вот теперь я начинаю бояться… Все сходят с ума…

Я. — Однако же это верно, что они отступают…

Ренуар. — Вот потому-то как раз… Вы никогда не смотрели «Горации и Кюриации»^[59] во Французском театре?.. Правда, что это должно быть плохо сыграно!..

Я. — Но наступление русских — это не шутка! Все газеты говорят об этом с первых же дней войны.

Ренуар (пожимая плечами). — Вы только посмотрите на карту, какое расстояние надо пройти…

Совсем как мой друг Н. Вот еще кто постоянно хотел взять ружье и бежать на Берлин… Однажды, встретив его близ Оперы, я говорю ему: «Как приятно пройтись, не прогуляться ли нам в Аньер?»

«Как, вы хотите идти в Аньер пешком?»

Ренуар взялся за кисти, но он был так занят мыслями о детях, что не мог довести до конца маленький натюрморт: «Чашка и два лимона».

— Я брошу живопись, — произнес он, и рука его бессильно повисла…

Мадам Ренуар, вязавшая солдатское кашне, приподняла очки, посмотрела на мужа и молча, сдерживая вздох, наклонилась над работой. Ренуар со своей стороны, желая скрыть беспокойство, принялся за холст и, работая машинально, — в первый раз я видел его пишущим без увлечения, — стал напевать, чтобы рассеяться, одну из своих любимых арий — арию из «Прекрасной Елены». Но и это не выходило.

* * *

Между тем новости от «детворы» приходили регулярно и письма подтверждали то, что писалось в газетах о веселой жизни «Пуалю»^[60]. Так что Ренуар с женой начали приходить понемногу в себя, когда вдруг получилось известие, что старший сын Пьер лежит в госпитале в Каркассоне с раздробленной рукой.

— Если подумать о том, что еще могло случиться, то надо считать, что мне везет, — говорила мадам Ренуар, возвращаясь из Каркассона. — И если то же случится с Жаном…

Но вот, потеряв терпение от бездействия, на которое была обречена кавалерия, Жан перешел в альпийские стрелки! «Подумай, мама, теперь у меня берет…» Тот самый берет, которым так гордились «синие черти», но который не мог успокоить родителей.

А потом в один прекрасный день было получено известие, что Жан находится в госпитале в Жерардмере.

— Ну, по крайней мере, он не сильно ранен, — сказала мадам Ренуар, читая письмо мужу.

— Да, наверное, — ответил Ренуар, силясь казаться спокойным.

Свою рану в бедро навылет Жан считал пустяком. «Доктор, — писал он, — обещает мне на некоторое время небольшую хромоту. Вот удачно! Я приобретаю „офицерский шик“»! В тот же день мадам Ренуар уехала в Жерардмер.

— Вы увидите, — сказал Ренуар, — если я получу очень подробную телеграмму, это будет значить, что от меня хотят что-то скрыть!..

Была получена краткая успокоительная телеграмма, но Ренуара она ничуть не удовлетворила.

— Я уверен, что ему отрежут ногу… Что, если бы я написал Клемантелю?.. Вы смеетесь, что я прошу помощи министра торговли, чтобы запретить отрезать ногу?! Вы же отлично знаете, что в эту войну все находятся не на своих местах^[61]: директор театра — главный врач госпиталя… а доктор Абель Дежарден получил выговор от государственного секретаря охраны здоровья за то, что на одинаковое число кроватей в его ведомости отрезанных рук и ног было меньше, чем в соседнем секторе…

Спальня Ренуара была рядом с моей, и я слышал всю ночь его жалобы. Малейшая озабоченность лишала его сна, а во время бессонницы немощи особенно мучили его; это, однако же, не убивало его энергии.

В 78 лет, простонав всю ночь, он заставлял нести себя в мастерскую: работой он восстанавливал свои силы. Позвонил телефон: почтовое отделение Кань, довольно удаленное от Колетт, сообщало депешу, только что полученную на имя Ренуара. Жану сохранили ногу. Он попал в руки врачу, который предпочитал вылечивать, а не резать, не искал чинов и «плевал» на выговоры.

* * *