Ренуар

Матушка Машен. — Нет, мосье, потому что ваш друг поступил как невежливый человек! Недавно он ей вдруг прямо заявляет: «Завтра надо сварить варенье». Моя дочь, которая не была предупреждена об этом капризе, ответила ему коротко и ясно: «Это мы отложим до другого раза ввиду того, что на завтра я приглашена за город». Тогда ваш друг сказал ей: «Нет, моя милая, мы это не отложим до другого раза, так как вы немедленно вылетите от меня!» Вот как говорят с приличной молодой девицей! Да, мосье.

— Верно, вашему мужу наскучило ничего не делать с тех пор, как кровельщики объявили забастовку? — спросила Габриэль матушку Машен.

Матушка Машен. — Нет, моя милая, папа даже очень устает теперь ввиду того, что товарищи поручили ему на время забастовки защищать интересы вдов и сирот, а это нелегкое дело, когда «шпики» совершают убийства беззащитных рабочих… Но когда папаша Машен появляется, «фараоны» кланяются ему очень почтительно, потому что он по виду не похож на рабочего… Да, милая… У него те же склонности, что у людей «высшего общества», он требует каждое воскресенье жиго, хорошо натертое чесноком.

Вдруг послышалось: «Га… Га…» Это маленький Клод звал Габриэль.

Ренуар (оставшись наедине со мной, так как матушка Машен ушла вслед за Габриэлью). — Слышали вы матушку Машен… Но мне во сто раз приятнее все эти глупости, чем разговор с какой-нибудь «философкой». Вот вроде той, которую я встретил в какой-то гостинице на водах… Когда я обратил ее внимание на безжизненность, тишину, отсутствие «резонанса» в этой гостинице, она сейчас же набросилась на рояль!

Раздался звонок и вслед за тем послышался голос Габриэли, кричавшей кухарке: «Большая Луиза, если это тот маленький со странным лицом, который говорит в нос, выставь его за дверь. Он все время спрашивает мосье! У него вид художника!»

Ренуар. — Скорей взгляните, Воллар! Нет, подождите! «Булочница» пошла. Эта Габриэль невозможна с ее манией «выставлять» за дверь всех, похожих на художников. Если бы это ей всегда удавалось, сколько бы раз уже она мне вставила палки в колеса! Знаете, какую штуку она сыграла со мной на днях?

«Тут приходил один, — говорит она мне, — который во что бы то ни стало хотел вас видеть, но, несмотря на то что он сбрил бороду и надел свой праздничный костюм, я его отлично узнала: это был деревенский сторож! Я его не впустила».

А этот деревенский сторож был не кто иной, как мосье де-И — префект.

Или в тот раз, когда она написала З., награжденному орденом Почетного легиона, о том, с какой радостью у нас дома узнали, что он сделан кавалером ордена «иностранного легиона»…

В этот момент вошел гость. Это был маленький господинчик, говоривший в нос. В одной руке у него была лилия, а в другой — лорнет. Он обратился к Ренуару:

— Я бы хотел, чтобы вы меня написали… Сходство мне безразлично, только бы передать мой характер.

Я было встал, но Ренуар:

— Не уходите, Воллар, сейчас придет кто-то, кому вы будете рады…

Вслед за тем резко человеку с лилией:

— Идите к Бенару. Портреты, которые я пишу, всегда не нравятся.

И когда тот, уже немного смущенный видом этой мастерской, совсем не похожей на музей, прощался с Ренуаром, называя его «мэтром», от чего Ренуара обычно передергивало, появился наконец друг, которого ждали. Это был поэт Леон Диркс^[63], мой земляк, с которым я еще не был знаком.

Портрет неизвестной. 1882–1885

Когда-то Ренуар сказал мне:

— Диркс никогда ничего не хочет для себя и никому не завидует — в этом он весь! Только раз я слышал, как он ругнул кого-то: «Это самая ужасная скрипунья». Это он говорил о мадам Севиньи!

В творчестве Ренуара Диркс целиком принимал первую манеру художника.

«Какая прекрасная картина „Ложа“, — сказал он как-то. — Ах, если бы Ренуар не ударился так в красноту!»

И когда кто-то заметил, что эта новая манера Ренуара очень ценится публикой, поэт сказал:

«Один мой друг, художник, у которого очаровательная жена, — он пишет тоже очень красно, как Ренуар; скоро, значит, и его тоже будут покупать».

Диркс вошел в мастерскую с сияющим видом:

— Ренуар, если бы вы знали, какую интересную вещь мне пришлось сейчас услышать! Один молодой поэт читал мне стихи, где говорилось о девственном юноше. Моя служанка, находившаяся в комнате, вдруг замерла в экстазе: «Мосье, простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, но я слышу разговор о молодом человеке, еще сохранившем девственность, и это напоминает мне счастливейшие моменты моей жизни! Мне, вот такой, как я здесь перед вами, если не считать, что прошло уж больше сорока лет с тех пор, мне тоже была принесена в жертву девственность одного молодого человека!» — «И какое же это производит впечатление, — спрашиваю я ее, — когда вам приносят в жертву девственность молодого человека?» А она в ответ: «Ах, мосье, этого не передашь словами, но это просто ослепительно!»

Габриэль, как мне казалось, не была расположена разделять чувства служанки поэта; она, по-видимому, считала мужчин обманщиками, но была не менее снисходительна к сильному полу!