Репортажи из-под-валов. Альтернативная история неофициальной культуры в 1970-х и 1980-х годах в СССР глазами иностранных журналистов, дополненная инт

Г. К.: Повлиял ли кто-нибудь из известных художников на выработку вашего стиля? Если по-другому поставить вопрос, был ли кто-то вам близок в те годы?

А. К.: В начале пути? Ну, Брынкуши, конечно. Это была большая и сильная любовь, продолжающаяся до сих пор. Генри Мур промелькнул, а потом я его решительно разлюбил. А потом, на американской выставке в Сокольниках в 1959 году я увидел Жака Липшица и других западных художников. Саул Рабинович водил нас туда.

Г. К.: Знаете, мне всегда было любопытно, как художник позиционирует сам себя в художественном пространстве, в сфере переплетающихся направлений. Вы пытались себя «определить»?

А. К.: Нет, мне не приходилось себя как-то называть. И это было замечено, и это стало моей маркой. Мне даже говорили: «Тебя не покупают, потому что тебя не к чему пристегнуть!» Я не принадлежал ни к какому течению.

Г. К.: Это очень интересный момент, потому что до перестройки, понятно, у вас и не было никаких возможностей показать свои работы, а может быть, не было и желания…

А. К.: В Манеже? Нет, не было желания.

Г. К.: А помимо Манежа?

А. К.: Как идеи, нет. И потом, это было время до решительного внутреннего перелома. Я тогда еще жил будущим. «Юноша бледный со взором горящим… только грядущее — область поэта». С моей нынешней точки зрения, это совершенно неправильная установка, сегодня я убежден в том, что ПОТОМ не бывает. И мне очень помог в этом Николай Андронов, но это уже было в 90-х годах. В это время мне пришлось помогать отцу, который был инвалидом войны; я забросил искусство, переехал в Пушкино, копал там огород, ездил километров по пятьдесят каждый день по лесам на велосипеде, а потом нарисовал первую табуретку. И еще почему-то писал тексты из Псалтири полууставом.

Я в те годы редко бывал в своей мастерской на Масловке, но в один из моих приездов зашел Андронов и сказал, что будет выставка «Шестидесятники в девяностых» в гимназии Поливанова на Пречистенке. Я ответил, что у меня работ нет. А вокруг валялось много испачканной бумаги, с мотивами, которые я потом собирался сделать «как следует». И он спросил, указывая на них: «А это что?»

Вот этот момент стал для меня началом поворота…

Г. К.: А почему вдруг не было работ? Работы так быстро расходились?

А. К.: Я просто не считал их работами. Считал, что это «заметки на будущее», чем они и были, в каком-то смысле.

Г. К.: Вот, любопытно: если ориентироваться на написанную в те годы табуретку, приход к поп-арту получился относительно поздним?

А. К.: Ну, я поп-артом вроде бы не занимался специально.

Г. К.: А «упаковка для лампочки»?

А. К.: Это уже позже, когда я здесь стал делать «мусорные вещи».

Г. К.: И все же ваше появление в сфере «современного искусства» было несколько неожиданным, потому что вы — шестидесятник, которого никто из знакомых никогда не вспоминал, а потом мы вдруг видим действительно удивительные и замечательные вещи.

А. К.: На это повлияли многие обстоятельства. К примеру, Русский музей хоть и приобрел работы у меня и у Шаховского, но их не показывал… Конечно, тогда еще была другая организация работы в музее: когда ты входил в отдел, дверь запиралась, потом был кофе, ликер, потом нас вели в запасник, где уже стояли наши работы… А по пути туда у стены я вижу вдруг что-то поразительное, чего я никогда не видел: это были матюшинские «Сосны»! Я его не знал еще о ту пору, хотя с главными именами авангарда был знаком.

Г. К.: Это какие годы вы описываете?

А. К.: 1980-й, я думаю… А потом нас привели в комнату, где стояли Филонов, Малевич и наши работы там же.

Г. К.: Хорошая компания!

А. К.: И только после этого мой отец, человек рацио, участвовавший во всех войнах, начиная с Первой империалистической, изменил свое отношение к моей деятельности. Русский музей все же не хухры-мухры. До этого он был очень скептически настроен.

Да, я забыл сказать, что наш круг — это еще и Сарабьяновы. Там происходила интенсивная художественная жизнь.