Репрессированный ещё до зачатия

В кои-то веки приплывёт заметулька по какому-нибудь из четырёх моих министерств. Пишут-то с мест профессионалы. Корпеть не над чем. Иногда приходится позвонить в своё какое-нибудь ведомство и уточнить, новость ли пригнал корреспондент с места или нашёл топор под лавкой и про то простучал к нам наверх.

В общем, не запаришься.

И от безделья весь изведёшься, ожидая конца такого рабочего дня.

Ну вот просвистел я метеором мимо постового кентавра и наконец-то устало рухнул на свой трудовой пост.

Сижу. Отпыхиваюсь.

Не успел отдышаться – в приоткрытую дверь воткнула праздничную головку секретарша и грозно наставила на меня указательный палец с кроваво накрашенным ногтем:

– Под колесо!

У меня всё похолодело в животе.

Что я натворил? Когда успел? Вчера ж был выходной!

Еле плетусь за секретуткой и упало допытываюсь:

– Наш достопочтенный пан Колёскин хоть проснулся путём? Чего так с утреца пораньше тащит на цугундер?

– Соскучился по тебе. Места не находит…

Я и через порог ещё весь не переполз, как Колесов сразу на крутых оборотах:

– Ты что делал вчера?

– Кажется, отдыхал…

– А без кажется можно?

– Можно. Раз выходной… Отдыхал.

– Он отдыхал! – заорал Колесов, воздев руки и взор к потолку. Будто самому Вышнему докладывал о моём отдыхе. – Он отдыхал! – ещё громче, ещё авральней пальнул Колесов, словно засомневался, что его расслышали на небесах. – Понимаете, он отдыхал! – в гневе комментировал Колесов меня. – Вы слышали!?

С докладом наверх покончено и Колесов упёрся в меня бешеным взглядом:

– Говори, это кто расписывался? – и сунул мне под нос график дежурств на выпуске А. – Не думай год! Говори!

Я искоса всматриваюсь в каракули под его обкусанным, с кровавой трещинкой, ногтем и узнаю свою ненаглядную родную царапку.

Я не знаю, что и квакать.

В возникшую паузу в нетерпении влез Колёскин:

– Кстати, почему ты расписываешься лишь тремя буквами? Причём, пишешь чётко, ясно?

У меня малость отлегло.

Ну, если за этим дело тормознулось, так не грех же и просветить своего дорогого давилу.[126]

– Видите… Я после первой буквы имени пишу в подписи только первый слог своей фамилии. И в этом первом слоге весь я. Все мои инициалы фамилии, имени, отчества.

А. Сан. И точка. А что без завитушек, ясно пишу, так это от открытости души. Мне нечего мутить. Я весь на ладонке. У меня всё открыто, честно…

– Так, так! – в запале протакал Колесов. – Теперь скажи мне открыто и честно, что ты делал вчера?

– Болел! – теперь уже я торопливо крикнул, боясь забыть, что же именно делал я вчера.

– Так отдыхал или болел? Только открыто и честно!

– Открыто и честно. В комплексе. Отдыхал, болея…

– Это что-то новое! Но… Выпустил пар изо рта, сумеешь там, – он тоскливо глянул на потолок, – забрать его обратно?[127]

Я молчал.

Чёрт! С месяц назад я расписался за дежурство и забыл.

Как же выкручиваться? Какую песенку спеть?

– Скорую вызывал?

– Нет. У меня нет телефона. А дойти за километр до будки не мог. Послать некого было. Я живу один…

– Ну что мы тут будем наматывать круги? Не представишь оправдательную цидульку – там, – он скорбно поднял вверх палец, – тебя подвесят за племенные!

– Спасибо… – благодарно кивнул я. – Я могу идти?

– Можешь! Можешь!

Я кое-как домял трудовой день, не вставая со стула, и невесть зачем поплёлся в поликлинику.

– Знаете, – заныл я перед врачом, – я весь какой-то перееханный. Будто колесо тяжело нагружённого товарняка меня переехало. Всё болит… Даже волосы на голове…

Измерил я температуру.

Тридцать семь и семь! Наша пляшет полечку!

Я показал Колесову справку от врача.

Он вернул её мне и поморщился:

– Иди порадуй Григория Максимыча! – потыкал он указательным пальцем вверх. В воздух. – Он вёл вчера дежурство. Он и решит, что с тобой делать.

На шестой этаж к Ошеверову, заместителю генерального директора ТАССа, я подымался на варёных ногах.

Повертел он мою бумажулечку и злорадно ухмыльнулся:

– Нормальные люди постесняются показывать справку с такой температурой. А ты показал. Смелюга… Только тридцать семь и семь не спасают тебя от выговорешника.

Примерно через полгода Ошеверова скрутил на работе милый дружочек аппендикс.

Обоих, Ошеверова и его родной, дорогой аппендицит, на скорой с сиреной помчали в Кремлёвку.

По пути прожигали мимо районных больниц.

Предлагали прооперироваться в одной из них.

В ответ Ошеверов вопил:

– Только в ЦКБ! Только в Кремлёвку!

В Кремлёвку доставили уже труп.

Правда, ещё тёплый.

И ошеверовское креслице улыбнётся панку Колесову.

15 ноября

Будние хлопоты

Калистратов по телефону:

– Вода под лежачий камень не течёт, даже если он флюорит. Капать надо не на меня. Из меня ты ничего не выточишь. Капай Колесову. Дроби колесовские камни. Он может перевести тебя из Читы в любимый твой град. Я не загоняю тебя в игнор. Просто переводы корреспондентов – колесовская епархия.

Сева доволен. Наконец-то отбился от лишних хлопот.

Снова звонок.

Оренбургский корреспондент Степаненков.