Репрессированный ещё до зачатия

В самолёте встретил Радушку я.
Счастьем закипела душа моя.
Сели мы рядом. Ладошку её накрыл.
Взор её пыхнул: «Отзынь, крокодил!»

Задрожали челюсти, ухо повело.

Судорогой руку круто мне свело.
Дёргаю я руку, с мясом рву.
Господи! Ой Господи! Никак не оторву!

Прилетели в Орск мы. Надо выходить.

Шагаем рядом. Рука в руке лежит.
– Послушайте, милейший, вы же хулиган!
В ближайшую милицию сейчас же вас сдам!

– Только не это! – взмолился я. –

В любви милиция разве судья?
– Да как вы смели, старый кот,
Юной девушке всё это молоть?

– Я очень хороший! Справку покажу.

И на деле это, хотите, докажу.
Ну зачем в милицию?.. Милиция… Пустяк!
Уж лучше полюбите! Вас просит холостяк!

– Вырвались из дому – так и холостяк!

– Что вы! Что вы! Что вы! Совсем это не так!
– В милицию! В милицию путь прямой!
Не к маме ж на пельмени везти вас домой!

– К маме не против… К маме если нет –

Кинусь под троллейбус и маме – привет!
Заторы на линии в пик вредны.
Уж лучше привет везите маме вы.

Подвела к загсу: «Милиция моя!»

Взяла и ноги судорога у меня.
Парни молодые внесли на плечах –
Оттуда я вынес её на руках!

Солнце сияло. Пела душа.

В Гай на пельмешеньки еду к тёще я!
Летел в командировку старый холостяк.
А кончилась история видите как!

Будь я одинокий – горевал бы я,

Что такая радость не жена моя.
Летайте самолётами, матёрые холостяки!
До счастья быстрее долетите вы!

– Браво! Браво! – тускло захлопали в ладошки Зайчик с Танечкой.

В их восклицаниях я не уловил искренности нараспашку.

Я замечаю, что Татьяна с козьей тоской в глазах безотрывно пялится на Галинку.

Наверное, представляет себя на её месте?

Смотрела, смотрела и заревела:

– Не хочу к родителям! Хочу, как Галя, отдельную квартиру и мужа в придачу! – и, вскочив со своего дивана, в слезах убежала в кабинет задумчивости.[161]

И долго оттуда слышался её плач.

24 апреля 1976. Суббота.

Бзыки

Утром я пёк блины для Галинки.

– Вам, гражданин мужчинчик мой, – сказала она, – следует вручить медальку «За доблестное печение блинов».

После блинов она поехала к себе на «Агат». В бюстгальтерию.

А я повёз в журнал «Юность» свою повесть «В Батум, к отцу».

Без огня волоку к пристани «Юность» свой «Батум». Будет ли тут ему убежище?

В отделе прозы дева с большими бзыками:

– Вы член?

– Кажется…

– Чего?

– А чего хотите. Все мы члены понемногу…

– Союза писателей…

– Увы.

– Тогда вам в шестнадцатую комнату.

– Член… Нечлен?.. Какая разница?

Она опускает глаза долу.

Я плетусь в шестнадцатую комнату с табличкой «Рукописи». Приоткрываю дверь:

– Здесь крематорий юных гениев?

– Здесь, здесь, – кивает роскошная толстушечка, оторвавшись от груды рукописей, к которым скрепками прилаживала ответы на фирменном бланке. – Пишите адрес. Через месяц ответ… А вот и наша заведующая.

Вошла дама с усами.

Ах, как я распрямился! Весьма-с далеко ей до моих усов! У неё пародия, а усы – это у нас!

Усатая заведующая посмотрела на рукопись без энтузиазма, с ленивым любопытством и вышла.

Заглянул какой-то мышастый мужичок. Собакевич в уменьшенном формате. Голова сплюснута, глаза навылупке. Казалось, вот-вот их выдавит из-подо лба.

Хмыкнул он и прикрыл дверь.

– Если рукопись не глянется, вы вышлите?

– Вы что!? – удивилась девушка. – Не высылаем! Смотрите, – показывает на подоконник и стол в горах рукописей. – Если всё рассылать, когда ж работать? Можете приехать и забрать.

– Спасибо и на том. Пожалуйста, автограф на память, – подаю разовый пропуск.

Я откланялся и отчалил.

Галинка привезла четыре билета.

– У тебя, – говорит, – рука лёгкая. Вскрывай.

Отвинтил им головы – ничегошеньки. Что ж… Се ля ви…

И тогда я сказал: