Репрессированный ещё до зачатия

Насколько я знаю, платки он носил только в детстве, и один платок сгорел у него на голове. Тогда ещё кудрявой.

Этот, оренбургский, у него валялся на антресолях. Мне он, тёмный, тоже ни к чему. И я решила его продать.

В проходной тётка с пистолетом не пускает на работу с платком – он в большой симпатичной фирменной коробке.

Подхожу к другой вахтёрке в надежде, что она не увидит коробку. Но она в своём деле дока и сразу разгадала мой манёвр – бдительная штукерия! – и спрашивает:

– Это у вас что?

– Платок. Хотите, покажу?

Она посмотрела на меня глазами заговорщицы, оглянулась по сторонам и тихо прошептала:

– А платок хороший? Вы его на продажу несёте?

– Фирмовый!

– Вы связаны с торгашиками? У вас большой выход на тряпки?

– Оч большой! – смеюсь.

Она уговорила продать ей, велела через часок придти договориться насчёт сделки. Радостная и довольная, я на крыльях взлетаю на свой этаж. Хотя бы удалось это дело!

Через час спускаюсь к проходной, с этой женщиной топаем в камеру хранения, берём платок, разворачиваем. Тут понабежала вся гардеробная рать. Платок всем понравился. И вахтёрша стала умолять никому другому не отдавать. Сговорились на сто рублей.

Приезжаю домой, моего милого нет. Дверь была прикрыта. Но не заперта на ключ. Что за штукенция? Где он? Что с ним?

Меня успокаивало то, что не будь и живой, он при своей практичности всё равно закрыл бы дверь своим телом. Значит, его отсутствие несерьёзно. Просто на время его выкрали мелкие сиюминутные хлопоты. Может, побежал на угол позвонить кому?

Но – дальше я пишу сам – её разочарование было жесточайшим. Этот нахальчик посмел вернуться живым!

– Вы кто такая? Вы как влизнули в мой фигвам? Нет! Я вас закрою на месте преступления! А сам сбегаю в козлятник.[162] Сидите тут тихо. Не шевелите чем попало!

Я хочу закрыть дверь.

Она не даёт.

И я сдаюсь. Вхожу.

Гм…

Оказывается, это моя жена, граждане. Я даже с нею расписывался! Правда, не на рейхстаге. Зато в перовском зигзагсе. Для начала и это сойдёт.

Ладно.

Вижу, на туалетной двери, на ручке, авоська. В ней уносила она платок.

– Что, мимо?

– Да, мимо.

– Завтра качнём в комиссионку.

– Это была шутка! – Галина юркнула в прихожую, пошуршала, как мышка в углу, и принесла два кулака денег.

Считает. Хорошо считает. На «Агате» она работает бухгалетером-экономистом. Учёба в оренбургском техникуме механизации учёта пошла ей на пользу, что вижу-слышу своими ушами-глазами. Шуршит-считает, считает, а конца-то нету. Десятки летят на диван, на пол, летят, как перелётные бесконечные птицы осенью. А каждая птичка – это красненькая десяточка и таких десяточек десять!

Я делаю то, что мне и остаётся делать – ахаю и валюсь на диван, не забыв предварительно собрать бабашки и сунуть их на грудь под толстой рубахой. На твёрдую соцсохранность.

Галинка подозрительно ласково возлагает свою головку мне на грудь, где лежат денежки. Я вижу, истинный крест вижу – шевелит ухом лиса! – уточняет, где наши купилки?

Я разгадываю этот манёвр и мгновенно расправляюсь с происками хитрюши, отдалив её на время от себя и приблизив её к небу на вытянутые руки.

– Материнка! А тебя не заберут?

– Пускай забирают. Хрустики у меня!

– Вот именно. Они могли записать номера и застукать спекуляшку! Сегодня ты сделала на этом пути первый шаг.

– Ничего! Первый блин, да не комом. Пробный шар запущен нормально.

– Ты ж обокрала! Я ж тебе говорил – за девяносто. Такие по восемьдесят девять в ЦУМе видал. Ну, за восемьдесят… Ну, за семьдесят. А ты… За все сто!

– Глупенький. Сто же больше!

– Я тоже так думаю. Как тебе удалось?