Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920

В эти дни, пока Фрэнсис спорил с Чичериным о будущем вологодских дипломатов, продолжающийся революционный процесс, в который теперь были вовлечены большевики, нашел выражение еще в одном событии, которое, подобно подавлению Учредительного собрания, не сразу затронуло интересы Запада, но потрясло западное общественное мнение, заметно повлияв на развитие ситуации и углубив психологический клин, который уже начал отделять народы западного мира от новой революционной власти в России.

Бывший царь Николай II был интернирован вместе со своей семьей и домочадцами с конца лета 1917 года по весну 1918 года в Тобольск – город на Иртыше в Западной Сибири. Отношение к императорской семье партии, хотя и отмечалось взлетами и падениями, было вполне сносным.

В конце апреля 1918 года Романовых перевели в Екатеринбург на Урал. Есть основания предполагать, что этот шаг был предпринят по приказу советских лидеров с целью возможной казни, по крайней мере, самого царя, хотя точные условия еще не были определены. В Екатеринбурге семья содержалась в мрачном кирпичном здании, бывшем доме местного купца Ипатьева. Здесь обращение с Романовыми заметно ухудшилось: они были вынуждены терпеть не только тесноту и тюремную пищу, но и личные унижения и оскорбления со стороны своих охранников.

Вспышка чешского восстания, естественно, поставила во главу угла вопрос о судьбе императорской фамилии. Хотя Екатеринбург, расположенный на северной ветке Транссибирской магистрали, изначально не был вовлечен в восстание, к началу июля городу стали угрожать чешские и белые войска, настаивавшие как на освобождении царя, так и на продвижении к Архангельску, где ожидалось вмешательство союзников. Раннее падение города рассматривалось советскими военными властями как неизбежное[170]. В этих обстоятельствах местные коммунисты, очевидно, получили от Москвы полномочия предпринимать любые шаги, которые сочтут необходимыми, чтобы предотвратить попадание императорской семьи в руки контрреволюционеров. Хотя эвакуация семьи в Центральную Россию, по-видимому, все еще была возможна в середине июля, 12 июля Уральским областным Советом было принято решение об уничтожении всей семьи и домочадцев. Ночью 16 июля членов императорской семьи разбудили и велели спуститься в подвал, что они и сделали, еще не подозревая о судьбе, которая их ожидала. Кроме четы Романовых и их детей, к ним присоединили семейного врача и троих слуг. Царь спускался в подвал, неся на руках своего тринадцатилетнего сына, цесаревича, слишком больного, чтобы ходить самостоятельно.

То, что последовало за этим, настолько хорошо описал Уилхэм Генри Чемберлин в своей истории русской революции, что остается только вспомнить его рассказ: «Царь стоял посреди комнаты, рядом с ним в кресле сидел цесаревич; справа от него стоял доктор Боткин, царица и дочери – позади у стены, трое слуг – по углам комнаты. Юровский объявил царю (нет четкой записи употребленных им слов), что он должен быть предан смерти. Царь не понял, но успел только переспросить: „Что?“ Выстрел Юровского стал сигналом к всеобщей бойне. Палачи – семеро латышских стрелков и два агента ЧК – разрядили револьверы в тела жертв. Первым пал царь, за ним последовал его сын. Комната наполнилась криками и стонами, и кровь ручьями лилась на пол. Горничная Демидова попыталась защититься подушкой и на короткое время отсрочила свою смерть. Вскоре бойня прекратилась. Юровский выпустил еще две пули в тело цесаревича, который все еще стонал, а латыши вонзали штыки в любую из жертв, которая подавала признаки жизни».

Когда на следующий день телеграмма с сообщением о казни дошла до советских руководителей в Москве, они были собраны на совещание, посвященное обсуждению совсем других вопросов. Послание отдали лично Ленину. Прочитав телеграмму, Ленин передал ее остальным. На мгновение воцарилось молчание, и собравшиеся в кабинете обменялись быстрыми проницательными взглядами. Затем, не сказав ни слова, они по молчаливому согласию вернулись к повестке дня.

Таким образом, советские лидеры окончательно сожгли за собой мосты, хотя, по их мнению, расстрел императорской семьи существенно не увеличил того бремени, которое они уже несли. В их сознании не шевельнулось и капли жалости к жертвам этой акции. Два десятилетия спустя Троцкий будет страдать, как может страдать только преданный родитель, от осознания того, что его собственный сын, вероятно, был также уничтожен Сталиным, и эти страдания станут еще острее от того, что молодой человек был совершенно неполитичен. Сомнительно, что это заставило Троцкого раскаяться в своей доле ответственности за события ночи с 16 на 17 июля в Екатеринбурге. Таков уж революционный менталитет.