Реставрация вместо реформации. Двадцать лет, которые потрясли Россию

Воззрения интеллигенции были абсолютными и отвлеченными. Потребности правящей революционной партии – относительными и практичными. Конституция в итоге вышла несбалансированной. Фундаментальные положения о правах и свободах граждан сочетаются в ней с довольно невнятным описанием политических механизмов, гарантирующих их реализацию (разделение властей, независимость суда, местное самоуправление, компетенция федерации и ее субъектов и даже, как показала жизнь, отделение церкви от государства – все это не самые внятные положения российской Конституции). Требования к государству предъявлены непомерные, ответственность государства прописана неопределенно. Борьба чрезмерности с неопределенностью долгое время формировала логику развития российского конституционализма, пока, наконец, неопределенность не победила.

Но первым было слово. И это слово стало словом интеллигенции. Не будет преувеличением сказать, что, как бы мы сегодня ни относились к действующей Конституции, она была буквально выстрадана поколением шестидесятников. Шестидесятники – это то переходное поколение советской интеллигенции, которое еще воспринимало систему как абсолютное зло, но его страх перед этой системой был уже относительным. (Следующее поколение, которое возглавило политическое движение к середине 90-х, и само зло уже считало относительным.)

Кумиром шестидесятников стала свобода. Они сформировали идеал свободы, соответствующий их мировосприятию. Это была абсолютная свобода. И в то же время это была отвлеченная свобода. Такая же абсолютная и отвлеченная, какой интеллигенции представлялась коммунистическая власть. Это была свобода вне времени и пространства, свобода вне культуры и вне истории. Свобода должна была стать решением всех проблем. Экономическая свобода должна была сделать людей богатыми, а политическая – счастливыми. Представления о мере ответственности «свободного человека» были при этом весьма туманными, потому что в том обществе, в котором воспитывалась советская интеллигенция, за всех отвечало государство, и поэтому мало кто соотносил ответственность и свободу между собой.

С этим идейным багажом российская, бывшая советская, интеллигенция создавала свою конституцию. Это была идеальная модель, которая с равным успехом могла бы быть предложена любому обществу: от Монголии до Канады и от Норвегии до Папуа – Новой Гвинеи. Она содержала все мало-мальски значимые максимы либеральной европейской мысли. Недаром текст российской конституции вобрал в себя формулы, разбросанные чуть ли не по всем конституциям мира. Это была универсальная одежка, этакий конституционный «унисекс» – и для мальчиков, и для девочек, но на особенности «православной конституции» он не был рассчитан.

Собственно, с высоты сегодняшнего дня судить создателей российской конституции нельзя. Они ставили перед собой другую цель – задать самую высокую планку. И это им в значительной степени удалось, за что потомки еще не раз скажут им спасибо.

Насколько эта планка преодолима для реальной, неинтеллигентной России в условиях царившей тогда эйфории и в атмосфере преклонения перед западной демократией, мало кто задумывался.

Другое дело – та легкость, с которой интеллигенция пошла на компромисс с властью, предложившей модель «сверхпрезидентской» республики, на целое десятилетие опередившую время. Казалось бы, такой компромисс не очень соответствует логике либерального абсолютизма интеллигенции. Но нельзя забывать, что это была советская интеллигенция, у которой генетически отторжение любой власти сочеталось с преклонением перед властью. И поскольку инициатива шла от власти, она была понята и принята. Так возник колосс посткоммунистического конституционализма.

Слабость этой конституции заключалась в том, что она была конституцией одного класса – интеллигенции, но не конституцией общества в целом. (Кстати, быстрая деградация этого класса уже к концу 90-х годов – одна из причин ослабления конституционного движения в стране.) Как показало дальнейшее развитие событий, общество конституцию не приняло, потому что не поняло. А главное, – не могло понять, потому что культурно не было к этому подготовлено.

Конституционализм – это явление европейской жизни, теснейшим образом связанное с историей западно-христианской культуры. Это – неприятная истина, которую не хочет (или не может) воспринять русский ум. Из века в век лучшие люди России пытаются воспроизвести в этой глубоко православной стране (при любых режимах) политические и правовые формы западной жизни, упорно не замечая их глубинной связи с содержанием этой жизни.

Мне неоднократно приходилось писать на эту тему, в том числе и в «Конституционном обозрении», поэтому, не повторяясь, отмечу лишь главное.