Ревнитель веры (СИ)

— Дело в том, мэтр Лют, что времени у нас как раз-таки и нет. — Этьен отвернулся, взглянул на подрагивающий костер. Свет, частично скрытый мраморной глыбой, падал лишь на половину его лица. — Нельзя быть уверенным в том, что на пути объединения этих несчастных ты не сделаешь неверный шаг, потому как оступиться в нашем деле легче легкого. А если это случится, если ты ошибешься хоть в чем-то, пусть даже и незначительном, то все твои старания пойдут прямиком псу под хвост. Если ты дашь их вере в Эотаса укрепиться, ничего из тобой только что сказанного больше не будет иметь значения. Именно поэтому все, что от нас требуется — изложить правду перед ними прямо сейчас, а не взращивать в них ложь, надеясь, что найдется когда-нибудь правильный момент, когда можно будет наконец рассказать им все так, как есть.

Он отступил на шаг назад, вышел из-за обломка колонны, повернувшись в сторону костра. Лют быстро шагнул следом, ухватился рукой за его запястье.

— Но, Этьен, послушай…

— Нет, Магран тебя побери, — он грубо выдернул свое предплечье из чужой ладони, отшатнулся от Люта, повысив голос. — Мы не придем к компромиссу, потому как слушать тебя у меня уже нет сил. Оставь свои попытки меня переубедить. Не сумеешь.

Лют замер, частично скрытый отбрасываемой Этьеном тенью. И больше не проронил ни слова.

***

— Боги правые, да кто ж так играет? — шутливо проворчал Этьен, усаживаясь у костра возле Рено. — Твою лютню наслушаешься, да и вешаться сразу же можно лезть. Дай-ка ее мне сюда.

Белокурый юноша, бренчавший на лютне, мгновенно прервал игру, взглянул на Этьена с недоверием. Лют, усевшийся неподалеку, со вздохом ему кивнул.

Этьен взял инструмент в руки не без удовольствия, со знанием дела проверил настройку. Затем с театральным вздохом подкрутил несколько настроечных колок еще раз.

— Откуда играть умеешь?

— Откуда надо, — бросил Этьен, перебирая в голове аккорды. — Была в Редсерасе одна мазелька…

— В Редсерасе?

— Тихо.

Он ударил по струнам неуверенно, тут же пожалев о том, что начал именно эту песню. Но останавливаться было поздно. Да и помнил он, если честно, только ее.

«**Знаешь, мой друг, я не пойду на войну.

Нет, я не устал и трусом меня не назвать.

Мне вновь захотелось вернуться в забытую ныне страну,

Откуда сто лет назад я ушел воевать…»

Поначалу Этьен едва не задохнулся своим смущением. Собственный голос, чистота звука, подобранная тональность — все вмиг показалось ему неправильным, глупым, каким-то словно бы чужим… А потом он вдруг услышал где-то внутри отголосок чужого любопытства.

Этьен поразился тому, как гулко отдавались пропетые им слова в душах эотасианцев. Они принимали его музыку недоверчиво, словно пробуя ее на вкус… Но только первые несколько мгновений.

«Я был наемником света, я был заложником тьмы,

Я умер за час до победы, но выжил во время чумы.

Я был безоружным бродягой, я был убийцей в строю,

Я дрался под белым флагом за счастье в чужом краю.»

Они отозвались его словам так быстро и ярко, что Этьен едва не подавился их принятием. Он вдруг перестал слышать свой голос, перестал ощущать движения пальцев на струнах — и в один миг забыл, где находится.

Этьен был сейчас вовсе не в разрушенном зале эотасианского храма, а где-то далеко-далеко позади, словно бы… дома. Он пел не горстке потерявшихся в себе самих глупцов, нет, но кому-то важному, правильному, родному; кому-то, чей свет, чье тепло и восхищение могли предназначаться ему, ему и только ему одному.

«Знаешь, мой друг, и ты не ходи на войну,

Лучше пойдем счастья по свету искать.

Пить из ручьев и петь, слушать лесов тишину,

Замки мечты возводить из речного песка.»

Не было ни слов, ни музыки, ни слушающих его людей — только тепло, бесконечно льющееся из каждого уголка тепло, подобное вспышке, солнечному сиянию, и одновременно с тем — чему-то, что выше, чище и светлее даже солнца.

«Я буду странником света, ты будешь странником тьмы,

Мы будем брести сквозь лето до звонких ворот зимы.

Мне быть бы героем саги, а ты можешь стать мудрецом —

Ты будешь бродячим магом, а я — бродячим певцом.»

Он видел перед собой давно знакомые лица родом из самого его детства, из самых далеких и недоступных ему нынешнему уголков памяти — и чувствовал даримые ими эмоции так, словно бы ощущал их впервые. Он видел перед собой ту самую девушку, ту единственную, потерянную где-то далеко-далеко в прошлом — и чувствовал связь с ней так, как никогда прежде.

А потом… Потом он вдруг увидел перед собой лицо Вайдвена.

И музыка мигом смолкла.

— Ну? Дальше!

…А, впрочем, ненадолго.

Этьен вдруг словно бы физически ощутил захлестнувшую только что зал волну тепла и так и не смог понять, что же послужило ее источником. Но потом он вновь ударил по струнам — и думать об этом у него уже не осталось возможности.

«Знаешь, мой друг, а мы ведь с тобой не умрем:

И если идти, дороге не будет конца.

Бедам и войнам назло мы будем вечно вдвоем,

Вечно рука в руке, песней сплетать сердца.»