Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса

Колокольня – это символ локального и универсального. Твердо стоит на земле, является визуальным маркером данного места, воплощающим христианизированного гения, а вершиной устремляется в вечность, соединяя отдельные приходы в идеальную католическую вселенскую церковь. В связи с этим можно сравнить парадигму итальянской идентичности с двуликим Янусом. Наряду с привязанностью к родным корням и «малой родине», (итальянцы ощущают себя таковыми только в оппозиции к «неитальянцам») ей свойственна универсальность, которая в средние века оформилась в дихотомию гвельфов и гибеллинов, сторонников универсальной церкви или универсальной империи. В своей лекции «Итальянская и русская религиозно-философская лексика. Размышления историко-культурного и лингвистического характера», прочтенной в стенах исторического факультета МГУ 6 октября 2010 г., флорентийский ученый Марчелло Гардзанити говорил о том, что утеря империи стала незаживающей раной для Запада и понять западноевропейскую и итальянскую историю и культуру, не учитывая данного фактора, невозможно.

Целиком разделяю данную точку зрения. В связи с этим особенно ценным представляется обращение к историческому опыту итальянских морских республик, прежде всего Венеции и Генуи, часто остающихся на периферии дискурса о нациогенезе и национальной идентичности, – возможно как реакция на экзальтацию их имперской и колониальной роли в эпоху фашизма (думаю, здесь излишне говорить о том, что в Италии слово «империя» и «имперский» имеет негативную коннотацию). Однако многие черты формирующегося социума этих республик, являвшихся неотъемлемой частью геополитических реалий Средиземноморья и Причерноморья в средние века, были плодом рецепции и последующей переработки культурно-идеологических парадигм, позаимствованных из второго Рима, что можно определить как опосредованный континуитет или возвращение на итальянскую почву традиций, утраченных в ходе глубочайшего системного кризиса западной части Римской империи второй половины первого тысячелетия н. э. [Бахматова 2015]. Особенно это касается Венеции, примерявшей на себя после Четвертого крестового похода роль адриатического Константинополя, о чем свидетельствуют и вывезенные из поверженной византийской столицы порфирные фигуры тетрархов, навечно вмурованные в угол южного фасада собора Св. Марка. Крепкие объятия тетрархов как бы символизируют намерение принять цивилизационную эстафету, потребность в создании собственных мифологем, корни которых уходят в общеевропейское имперское прошлое. Недаром Доналд Никол поэтически сравнивал Венецию с подсолнухом, прочно укоренившимся на латинском Западе, но постоянно обращенном к лучам, исходящим с греческого Востока [Nicol 1989: 5], а Роберто Лопец отмечал, что Венеция всегда была внимательным наблюдателем всего того, что происходило по ту сторону Адриатики, изучая, перенимая и перерабатывая многовековый опыт Византийской империи [Lopez 1970: 36]. Не случайно эта преемственность получила в современной историографии определение «венецианского византинизма» [Pertusi 1964: 121]. Пример Венеции является тем более показательным, что ей удалось сохранить свою политическую независимость вплоть до 12 мая 1797 г., когда дож и Большой совет отреклись от власти под давлением называвшего себя «вторым Аттилой» Наполеона Бонапарта.

В течение многих веков «Италия» была лишь культурно-идеологическим конструктом, идеологемой, жившей в умах интеллектуальной элиты и нуждавшейся в постоянной культурной подпитке.