Революции светские, религиозные, научные. Динамика гуманитарного дискурса

Уже в самом начале выступления Аптекарь использовал серию приемов, подчеркивающих особый статус – собственный и своего доклада. Потребовал к 40 минутам регламента добавить еще 20 – «имитация важности» и «накачивание репутации» [Соловей В. 2015: 153–154]. Процитировал работу Н. Я. Марра «Карфаген и Рим»: «Долой хотя бы в науке все эти стратегическо-политическо-дипломатические приемы. Без всяких формальных осторожностей» [Стенограмма 2014: 195], демонстрируя тем самым, что идет против течения и «режет правду-матку» [Соловей В. 2015: 160–161]. Своим откровенно провокативным заявлением, что постижение марксистской методологии возможно и «не читая марксистских книжек (курсив мой. – Т. С.), а путем действительной творческой работы над материалом» [Стенограмма 2014: 204–205], подтвердил готовность атаковать бесспорные авторитеты и устоявшиеся истины. Эдакий «рыцарь без страха и упрека», один против целого мира.

Если рассматривать доклад Аптекаря как «пропагандистское послание», то каково было содержание этого послания и в чем заключалась его манипулятивная природа?

Предельно упрощая, смысловое ядро послания составил призыв к уничтожению этнологии. Обоснование этой идеи строилось следующим образом: констатация теоретико-методологической «слабости» этнологии в прошлом и настоящем при одновременном признании невозможности этнографии как чисто описательной науки, а также неудачные попытки адаптации к ней марксизма и, одновременно, её опасные претензиина подмену марксистской социологии вели к заключению, будто «всякая попытка построить этнологию как марксистскую науку, будет обречена на неудачу» [Стенограмма 2014: 207]. О немарксистской этнологии в советском контексте не могло быть и речи.

Эта аргументация была откровенно манипулятивной: комбинируя правду, полуправду и ложь, Аптекарь подводил слушателей к принятию псевдологических выводов [Meyerhoff 1965: 105]. Из констатации актуальной «слабости» этнологии никак не следовал вывод о том, что эта слабость есть и будет «перманентным явлением», а преодоление хаоса и возведение позитивного здания этнологической науки неосуществимы ни при каких обстоятельствах. Как не вытекал вывод о её принципиальной несовместимости с марксизмом из того обстоятельства, что этнология, в отличие от истории, имела дело не с «классами», а с «этносом» и «культурой».

(Будущее показало, что адаптация марксизма к изучению этнических феноменов возможна, хотя вопрос о глубине и адекватности этой адаптации лучше вынести за скобки.)

В конечном счете, этнология подлежала уничтожению не по причине её несовместимости с марксизмом. Этнография и этнографы вольно или невольно, добровольно или не очень, но шли по пути адаптации к нему. Главная претензия Аптекаря к этнологии как науке, к её предмету состояла в тесной связи этноса с расой, открывающей возможность биологического понимания феномена этничности – как «неделимой, первичной и одновременно не общественной, взятой в разрезе естественно-научном субстанции» [Алымов, Арзютов 2014: 31].

Полагая социобиологическую трактовку этничности политически и идеологически опасной, Аптекарь предлагал уничтожить само это понятие, но при этом он прекрасно отдавал отчет в том, что «с уничтожением понятия “этнос” ликвидируется самая наука этнология» [Стенограмма 2014: 205]. Фактически, для Аптекаря любая этнология – даже марксизованная и мобилизованная на службу социалистическому строительству, – оказывалась принципиально неприемлемой, ибо в явном или имплицитном виде признавала связь этноса и расы. Чтобы разорвать эту роковую связь, надо было уничтожить саму науку этнологию.

Пропагандистское послание важно не само по себе, а как возможность вызвать «контролируемые эмоции» [Соловей В. 2015: 179]. Какие? Описывая ситуацию в этнологии метафорой «рушащегося дома» [Стенограмма 2014: 247], а мировоззрение этнологов как «первобытный теоретический хаос» [Стенограмма 2014: 296], Аптекарь апеллировал к бессознательному, пытаясь пробудить древнюю мифологему «Хаоса» как тотального беспорядка и иноназвания «Ужаса». Бесцеремонно атакуя участников совещания, невзирая на возраст, социальный статус, административную позицию и партийную принадлежность, он стремился посеять страх и недоверие всех ко всем. Его реплику в адрес В.К. Никольского, Я.П. Кошкина (Алькора) и даже коммунистического бонзы, председателя Главнауки (!) М. Н. Лядова (Мандельштама) «у меня есть несколько листов записей; почти у каждого товарища можно найти такие возмутительные вещи» [Стенограмма 2014: 247] было трудно квалифицировать иначе, чем прямую угрозу. Выпады против «товарищей-марксистов», несущих персональную и групповую ответственность за нарушение порядка («Космоса») в этнологии и неспособных справиться с ситуацией, должны были спровоцировать у них чувство вины.