Революция в стоп-кадрах

Принимая во внимание то, что а) это лишь повесть[7] и б) действие происходит так далеко в будущем, что в ней практически все крайне умозрительно, вы не получите полное сносок послесловие, которое я обычно делаю к текстам подлиннее. Но я проявлю крайнюю небрежность, если не упомяну людей, которые невероятно помогли мне укоренить технику Диаспоры в чем-то более приземленном и не столь напоминающем откровенную фэнтези. Доктор Питер Лоррейн из Центра «Дженерал Электрик» по проведению глобальных исследований – в перерывах между заполнением огромного количества лазерных патентов, зарегистрированных на его имя, и в свободное от профессиональных обязательств время – с невероятной щедростью позволил мне воспользоваться своими знаниями в области лазерной техники и физики высоких энергий, особенно когда дело дошло до экстраполяции тезисов из статьи Крейна и Вестморленда «Возможно ли существование кораблей с черными дырами?», выложенной на arXiv в 2009 году. (Хорошо, ладно, вот вам техническая сноска.)

Я сбился со счета, пытаясь понять, сколько времени провел в беседах с Рэем Нильсоном о компьютерных сетях; Рэй оказался не столь щедр, как доктор Лоррейн, хотя я и старался подкупить его немалым количеством пива, но сделка все равно оказалась выгодной. Взлом задержки появился именно после одного такого полупьяного вечера – и к тому же что-то подобное случилось в реальности на самой заре Арпанета – так что черт с ним, с пивом, идеи были хороши. Надеюсь, когда вы будете это читать, Рэй все-таки разберется с последствиями от декомпозиции моего «Линукса».

И, наконец, Кэйтлин Суит мало знает о физике или компьютерных науках. Но она знает куда больше меня о развитии персонажей; след от ее копытец присутствует в этой истории повсюду там, где дело касается мучения душ, а не техники.

Я глубоко обязан вам всем. Хотя жениться смог только на одной.

Гиганты

Он спал тысячи лет, пока вокруг него разворачивалась вселенная. На человеческий взгляд он мертв. Даже машины едва видят химию, тикающую в этих клетках; древнюю молекулу сульфида водорода, замерзшую в гемоглобиновых объятиях; две недели назад по какому-то метаболическому пути сонно сновал электрон. На Земле, глубоко в скальной породе на полпути к мантии, когда-то существовала жизнь; за то время, которое этим микробам требовалось на один вдох, на поверхности появлялись и разрушались целые империи. Но по сравнению с Хакимом бытие этих крошек пролетало в мгновение ока. (Да по сравнению со всеми нами. Я был таким же трупом еще неделю назад.)

До сих пор не уверен, что воскресить его – такая уж хорошая идея.

Изолинии дрожат в их бесконечном марше вдоль оси Х: молекулы начинают сталкиваться друг с другом, внутренняя температура растет крохотными долями долей. Одинокая искра мигает в гипоталамусе; еще одна, извиваясь, проходит по префронтальной коре (мимолетная мысль, чей срок вышел уже тысячелетия назад, выбралась из янтаря). По какому-то случайному пути тонкой струйкой сочатся милливольты, и начинает дрожать веко.

Тело содрогается, пытается вдохнуть, но еще слишком рано: внутри нет кислорода, чистый H₂S гасит машинерию жизни буквально до шепота, вставляя ей палки в колеса. Шимп запускает кислородно-азотную смесь; рои светлячков расцветают в легочной и сосудистой системах. Холодная пустая оболочка Хакима наполняется светом изнутри: красные и желтые изотермы, пульсирующие артерии, триллион разбуженных нейронов пунктиром разбегаются по прозрачному аватару в моей голове. На этот раз вдох уже настоящий. И еще один. Пальцы дергаются, выбивают случайную, неритмичную дробь по дну саркофага.

Крышка, скользя, открывается. Глаза тоже, спустя секунду: они вращаются в глазницах, но никуда не смотрят, все еще в тумане деменции от воскрешения. Он не видит меня. Только приглушенный свет и расплывчатые тени, слышит слабое подводное эхо от машин поблизости, но его разум пребывает во власти прошлого, и настоящее в него еще не проникло.

Язычок, сухой как кожа, мелькает над его верхней губой. Из отверстия в язычке появляется питьевая трубка и тыкается в щеку Хакима. Он хватает ее ртом и начинает сосать, рефлекторно, как младенец.

Я склоняюсь над ним, вхожу в область того, что сейчас может сойти за его поле зрения, и произношу:

– Воскресни, Лазарь.

Это его цепляет. Я вижу, как неожиданно фокусируется его взгляд, вижу, как где-то за глазами пробуждается прошлое. Вижу, как от звука моего голоса загружаются воспоминания и слухи. Путаница испаряется; что-то куда острее занимает ее место. Хаким пристально смотрит на меня из могилы, его глаза тверды, как обсидиан.

– Ах, это ты, урод, – говорит он. – Поверить не могу, что мы до сих пор тебя не убили.

* * *