Резкое похолодание. Зимняя книга

– Та-а-ак, – удовлетворенно протянул кредитор. – Давай-ка рассказывай, что к чему.

– Тебя не касается, – промямлил я.

– Вот именно, не касается, – огрызнулся старик.

– Ну, как хотите… Значит, я, пожалуй, эту колбочку возьму. – Он потянулся ко мне.

– Нет!

– Ну, тогда я тебя внимательно слушаю. Тайну расскажи, душу обнажи…

И я рассказал – хотя что тут рассказывать!..

…Из эвакуации вернулись не все. Лиза не вернулась, и моя мама тоже. Я старался себя убедить, что она просто осталась с Лизой и маленькой, а не сгинула в промозглом товарняке, еще по дороге туда, но проверить никак не мог, и поверить тоже. И, вспоминая о матери, всегда с ужасом ловил себя на том, что думаю о ней как о мертвой…

Вернулся Лев, худой, спокойный и безразличный днем, а ночью бредивший ураном, дейтерием, клопами и иногда Соней. Вернулась Валя – злая, жалкая, готовая к компромиссам. Некоторое время они еще склеивали, неловко и равнодушно, как аутисты аппликацию, свою разорванную совместную жизнь – пока я самолично не взял в руки ножницы… Ну, «ножницы» – это образно выражаясь. На самом деле я взял в руки лист бумаги – тот самый черновик доноса, исписанный Валиным крупным почерком. Было 31 декабря. Утро. Лев работал в кабинете. В гостиной стояла наряженная елка. Пахло мандаринами. Пахло хвоей. Пахло праздником. Валя на кухне строгала новогодний салат.

Она готовилась к Новому году, толстозадая гадина, готовилась к празднику – и ей было что праздновать. У нее была елка, были мандарины, шпроты, салат и селедка, у нее был дом, у нее была какая-никакая семья, какой-никакой муж, какая-никакая жизнь. У меня никого не было. Никого не осталось.

Зато у меня был листок – черновик доноса. Я долго хранил его. Но в то утро я взял его и подсунул Льву. В качестве новогоднего сюрприза.

Он нашел его. Прочитал, скомкал, положил в пепельницу и сжег. («Что у тебя там за запах, Левушка? Что-то горит?». – «Не обращай внимания, я просто работаю».) Я думал, он пойдет к ней, ударит ее, выгонит из дому, проклянет… Ничего этого он не сделал. Он весь день колдовал над своими пузырьками и колбочками, и руки у него чуть-чуть дрожали.

Она весь день нарезала, пекла, жарила, раскладывала по тарелкам, мыла и чистила.

В двенадцатом часу они уселись в гостиной, за праздничным столом. Он открыл шампанское. Она вышла на кухню посмотреть, как там пирог. Он разлил шампанское по бокалам, вытащил из кармана маленькую колбочку – из тех, что он использовал для своих химических опытов, – и добавил в ее бокал еще что-то. Она вернулась, и они выпили за Старый год. Она сказала:

– Кто старое помянет, тому глаз вон.

И он сказал:

– Ну, конечно. Конечно.

До полуночи оставалась еще четверть часа, а говорить было, в сущности, не о чем. Она решила, что ему будет приятно поговорить о работе, и спросила, над чем он весь день трудился. Он сказал:

– Вот над этим, – и поставил на стол свою колбочку.

– Как интересно. – сказала она, еле сдерживая зевоту. – А что это?

Он объяснил ей, что это такое специальное вещество, которое всего за полчаса полностью растворяется в человеческой крови – совершенно полностью, так, что ни одна медицинская экспертиза его не обнаружит, и…

– Очень интересно, – быстро перебила она, потому что от одной мысли о крови и экспертизе ей стало немного нехорошо. – Давай не к столу, ладно?.. Посмотри, уже без одной минуты двенадцать! Давай, подлей мне шампанского! Ну… Как Новый год встретишь, так его и проведешь! – Она выпила залпом.

Да, так и проведешь. И все последующие годы тоже. До скончания времен – остановившийся миг…

– Ну вот, уже двенадцать. – Она встала и пошатнулась. – Надо поцеловаться.

Он подошел к ней, когда она уже перестала двигаться, но еще дышала, опустился рядом на колени и поцеловал в лоб.

Через полчаса он вызвал «скорую». Потом немного прибрался на полу и накрыл тело простыней. Когда он пошел открывать дверь, колбочка по-прежнему стояла на столе…

– Отдай ее мне! – заскулил в звездном осколке старик. – Отдай, ты ее украл!

– Я тебя спас, идиот! Они бы ее нашли. Ее просто невозможно было не заметить, химическую колбу среди праздничных салатов, разиня!

…Я спас его. Потерять его снова, снова отправить его в тюрьму я не мог. Есть, конечно, принцип невмешательства, и его никто не отменял, но…

Пока он ходил открывать, я сдернул с елки звезду, развинтил ее, засунул колбочку внутрь и, чтобы она не разбилась, обложил со всех сторон ватой. Ватой, которую Валя разбросала под елкой, как будто это снег… Потом я завинтил звезду и вернул ее на место.

Все прошло гладко: вскрытие ничего не показало; в доме никто ничего не нашел – ни «скорая», ни милиция, ни сам Лев… ни старик – когда он стал стариком. Тогда, первого января, он сложил все елочные украшения в коробку и закинул, как обычно, на антресоли. Я все думал, что надо бы перепрятать колбу, но потом понял, что лучшего тайника, чем эта звезда, мне не найти. Потому что с тех пор старик ни разу не доставал коробку и ни разу не наряжал елку.