Ричард Лаймон. Ночь в тоскливом октябре

Нет, не совсем так. На самом деле у меня было смутное желание, чтобы она каким-то волшебным образом вдруг превратилась в Холли.

Не в ту Холли — неверную сучку, которая бросила меня ради летнего увлечения, а в ту Холли, которую я знал этой весной, ту, что я любил. Вот в такую прежнюю Холли.

Господи! Как я хотел, чтобы она снова была со мной.

На веранде Эйлин оглянулась на меня и помахала рукой. Открыла дверь. Когда она входила в общежитие, у меня перед глазами промелькнуло фойе.

Сколько раз я сиживал там, ожидая, когда Холли спустится из своей комнаты. Той весной я провел в этом фойе столько часов, что оно казалось мне вторым домом. Там были мягкие кресла, пара диванчиков, несколько ламп и столов. Там была выложена разная печатная продукция, чтобы посетители могли скоротать время, ожидая своих подружек… или дочерей.

Старые журналы, книжки с кроссвордами, несколько потрепанных книг без переплета. И старая книга в твердом переплете — «Взгляни на дом свой, ангел». Я часто брал эту книгу Вульфа и с удовольствием рассматривал чудесные иллюстрации Дугласа Горслайна, пока ждал Холли. Ожидание всегда казалось бесконечным. И вот она вбегала в фойе, улыбающаяся и такая прекрасная, что больно было смотреть.

О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись![3]

Глава вторая

Покидая тем вечером свое жилище, я и в мыслях не держал отшагать семь миль в пышечную «Данди» и столько же — обратно. Мне лишь хотелось выйти из дому, хотелось на волю.

Теперь, благодаря Эйлин, у меня есть причина туда идти.

У моей прогулки появилась цель.

Теперь, если кто спросит, я могу ответить, что иду в «Данди» за парой пончиков для подруги.

Это намного лучше, чем «Просто вышел проветриться».

Хотя кому какое дело?

Когда я вышел из университетского городка, народу на улицах было немного. Изредка проезжали машины. Большинство студентов сидело сейчас по своим комнатам, погруженные в учебу или компьютер, или вели бессмысленные философские дебаты с друзьями, или занимались любовью, или просто спали. НЕ-студенты тоже сидят по домам, подумал я. Читают, смотрят телек, занимаются любовью или просто спят.

Когда я проходил по Пограничной улице, в некоторых домах горело одно — два окна. В других света не было, но кое-где из-за занавесок пробивалось мерцание телевизора. Большинство же было погружено во тьму, не считая фонарей над крыльцом. У некоторых и они не горели.

Порою из домов, мимо которых я проходил, до меня доносились разговоры, смех, какая-то возня. В большинстве царили покой и тишина. Немногие птицы в воздухе или на деревьях продолжали бодрствовать. Я мог слышать их заливистый щебет. Но в основном я слышал лишь ритмичный стук собственных ботинок по асфальту. Мерный звук, прерывавшийся лишь тогда, когда я наступал на лист, камень или прутик.

Я обратил внимание, как быстро шаг следует за шагом, и сбавил темп. Куда спешить? Моей единственной целью была пышечная, а она работает круглосуточно.

Да и собрался я туда совершенно случайно. По правде говоря, мне там и делать-то нечего.

А как же пончики, что я обещал Эйлин?

Не то, чтобы прямо обещал.

Но раз сказал, что занесу, то слово намерен сдержать.

Скорей всего, я и без Эйлин отправился бы в пышечную. Так что на самом деле большой разницы не было. Разве что теперь я был связан общанием.

И я должен вернуться с пончиками раньше, чем у Эйлин начнутся десятичасовые занятия.

Ничего я не должен, сказал я себе. Не обязан я никуда возвращаться — ни в студгородок, ни в свою комнату, ни куда-либо еще. Захочу — вообще пойду куда глаза глядят.

Тут я вдруг обратил внимание, что иду на север. Эдак я и до самого Сиэтла дотопаю… где сейчас находятся Холли и Джей.

Страсть, печаль и ярость охватили меня.

Но я продолжал идти.

Нечего мне делать в Сиэтле, сказал я себе.

На самом деле, я и впрямь подумывал туда полететь — сразу, как получил письмо от Холли. Однако быстро раздумал. Раз уж она решила променять меня на какого-то мудака из летнего лагеря, черта с два я стану навязываться… или выпрашивать ее любви, как последний неудачник. Она пусть оставит при себе своего Джея, а я оставлю при себе свое достоинство. Так что вместо этого я просто нажрался.

Нет, о Сиэтле не может быть и речи.

Если мне повезет, то Холли Джонсон больше никогда не попадется мне на глаза.

Мне бы только выбросить ее из головы…

И буквально несколько минут спустя мне это удалось — когда я увидел идущего мне навстречу мужика с собакой. Мужик — упитанный смуглый бородач — был в темно-синем тюрбане. Собака его смахивала на ротвейлера.

Ротвейлер был на поводке — из тех длиннющих поводков, что позволяют псине хорошенько вас потерзать, прежде чем хозяин сумеет смотать его и подтащить ее к себе.

Мне хотелось перейти на другую сторону улицы, но это выглядело бы чересчур демонстративно. Мужик мог бы обидеться, принять меня за труса… или за ярого ненавистника тюрбанов. И я остался.

Когда они приблизились, я улыбнулся, кивнул и вежливо отступил с тротуара, давая им пройти.