Рикошет

— Вот и я тоже удивлялась, — усмехается Антонина. — Спросила ее как-то об этом. Она важно так заявляет: «У меня две племянницы. У одной именины в марте, у другой — в сентябре. Завещание — это мой подарок. Если умру, все имениннице достанется». Представляешь, подарочек?! Бр-р-р… Она и приходила сюда с племянницами, первого марта — с Людмилой, первого сентября — с Риммой.

— Значит, на данный момент смерть старухи выгодна Людмиле, — раздумчиво роняю я.

Но Тонька не слышит. Она запальчиво продолжает:

— Устроила из своей жизни лотерею! Пользовалась завещанием, как крючком. То одну племянницу зацепит, то другую.

«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил…» Где-то я читала, что в пушкинские времена фраза «он уважать себя заставил» означал примерно то же самое, что в наши дни выражение «протянуть ноги». Пока провожу эти невеселые аналогии, Антонина рассказывает о племянницах Анны Иосифовны:

— Римма — маленькая, сероватая, сильно накрашена, глаза неспокойные, будто постоянно ожидает подвоха. Перед теткой юлила. Кислая она какая-то. Расцветала, только когда тетка завещание а ее пользу подписывала… Людмила совсем непохожа на сестру…

Тонька не успевает сообщить, что из себя представляет вторая племянница Стуковой. Ее прерывает появление юного, но уже чуточку располневшего создания с румянцем во всю щеку, высокой шеей с едва заметными складками и безмятежными кудряшками, спускающимися с висков причудливыми колечками. Создание морщит вздернутый носик и ойкает:

— Вы заняты?

Антонина бросает на меня красноречивый взгляд и приглашает девушку в кабинет. Я ничего не понимаю, но делает умное лицо.

— Проходите, проходите, — снова многозначительный взгляд в мою сторону. — Проходите, гражданка Путятова.

Теперь до меня доходит смысл Тонькиной сигнализации. С откровенным любопытством разглядываю девицу. На не такое платье, которое я никогда бы не решилась надеть, будь у меня фигура даже в половину менее пышная, чем у нее. Небесно-голубой шифон беззастенчиво просвечивает, обнажая расплывчатые формы, узенькие плавочки и символический бюстгальтер.

Девица бойко проходит к столу и, вихрем взметнув шифон, роняет не стул свое крепкое тело.

— Слушаю вас, Людмила Сергеевна, — с официальной физиономией произносит Тонька.

— Тетя умерла, — без тени горечи, но для порядка немного помявшись, сообщает племянница Стуковой.

Антонина сочувственно кивает. Девица, выполняя необходимый в подобных случаях ритуал, прикладывает к носу платочек. Потом проникновенно информирует:

— Убили ее… Я по поводу наследства. В юридической консультации сказали, что нужно подать какое-то заявление…

— Выходит, тетушкин подарок достался вам, — произносит Антонина, подавая наследнице остатков достояния томского ювелира бланк заявления.

— Какой там подарок?! — вздыхает Людмила. — Ведь все похитили…

Откладываю в сторону журнал и негромко бросаю:

— Тем не менее, вам повезло больше, чем сестре. Еще чуть-чуть, и тетушка изменила бы свою последнюю волю.

Путятова поворачивает голову, бесцеремонно изучает меня. Вношу ясность:

— Валентина Васильевна в предродовом отпуске. Дело по убийству вашей тети в моем производстве.

— Хорошо, — вяло отвечает Людмила.

Смотрю ей в глаза, пытаясь понять, к чему относится эта реплика: к тому, что я буду расследовать дело, или, что убили тетку. С одинаковым успехом я могла бы вглядываться в рюшечки на ее платье. Они такие же безмятежно-голубые, и так же ничего не выражают. Затем говорю:

— Вас уже допрашивали, но хотелось бы кое-что уточнить…

Людмила пожимает круглым плечом:

— Что именно?

— Кого вы подозреваете?

Юное создание мило улыбается, демонстрируя очаровательные ямочки на щеках:

— Я работаю в столовой, и мое дело — стоять на раздаче, а не подозревать людей.

Ответив не менее любезной улыбкой, настаиваю:

— И все же?..

— Мало ли. На чужое добро всегда найдутся охотники, — хмыкает Людмила.

С укоризной произношу:

— Вы слишком мрачно смотрите на мир.

— Мрачно? — снисходительно окидывает меня голубым взором создание. — Все тащут, если есть возможность.

Не очень деликатно любопытствую:

— А у вас есть?

По гримаске Людмилы вижу, что вопрос ей не нравится. Она обиженно заявляет:

— Я не о себе говорю.

— Не надо оплевывать всех и вся! — негромко, но с металлом в голосе, советую я.

Она пропускает металл мимо ушей, запальчиво возражает:

— Оплевывать?!. Тогда объясните, почему вокруг тети все кружились? Этот рыжий сосед? Гоша со своим папой? Сестрица моя с дружком? Что им от нее надо было? Думаете, все они ее очень любили?!

Тихим вопросом прерываю обвинительную речь:

— А вы?

— Что я?

— Вы любили тетю?

Секундное замешательство, и юное создание, решительно встряхивает кудряшками, выпаливает: