Рикошет

— Держите, — подала кадровичка картонный скоросшиватель, а сама погрузилась в изучение каких-то размноженных на ротаторе бумаг.

Кромов переписал фамилии и, вернув папку, попросил личные листки по учету кадров. Когда записная книжка оперуполномоченного пополнилась адресами уволившихся работников, он поинтересовался:

— Мозжейкина действительно увольняется?

Кадровичка кивнула, не отрываясь от бумаги:

— Я уже приказ подготовила, жду письма из Москвы. Поскольку должность начальника планового — номенклатура главка, они должны утвердить.

— Как вы считаете, в письмах есть хоть доля правды?

Лицо кадровички отразило лишь полное безучастие:

— Есть — нет… Их проблемы…

— Говорят, они часто ругались? — продолжал Кромов.

— Часто, — подтвердила женщина. — Что с того?.. Народ теперь умный, свои симпатии и антипатии не демонстрируют. А спорили они по делу. Знаете же поговорку…

— Какую?

Голубые, как и ее кофточка, глаза инспектора по кадрам оторвались от бумаг. Но, очевидно, поговорка была не из тех, какие произносят вслух при незнакомых работниках милиции, и женщина передала ее смысл применительно к теме разговора:

— Иван Васильевич у нас не дурак… Даже если и… Переносить личное на производственное…

— О чем же они спорили?

— Я не прислушивалась. Мое дело — трудовые книжки, приказы, и чтобы рабочих в цехах хватало.

— Но ведь Мозжейкина, как мне сказала главный инженер, хороший специалист, а вы так легко с ней расстаетесь…

Инспектор по кадрам равнодушно повела плечом:

— Свято место пусто не бывает… Один кандидат уже приходил на собеседование. Только и ждет, чтобы место освободилось.

— По объявлению пришел?

— Нет… В бюро по трудоустройству я не обращалась. Это Иван Васильевич порекомендовал. Мужчина солидный, член партии, стаж по специальности большой.

Слушая кадровичку, Кромов пристально рассматривал прикнопленный к стене лист ватмана с фотографиями.

— Это мы в прошлом году на морковку ездили, — заметив его взгляд, пояснила кадровичка.

— Интересно, — искренне проговорил Кромов, вглядываясь в снимок, изображавший группу женщин с возвышающимся между ними директором. Здесь наряды были более элегантными: эластиковые, с лампасами, спортивные брюки, куртки, еще не совсем вышедшие из моды, кокетливые платочки, расписанные, скорее всего, на фабрике «Художественная роспись». Кромов прищурился, спросил: — Извините, не подскажете, кто это рядом с Иваном Васильевичем?

Инспектор подалась вперед, презрительно всмотрелась в женщину, стоящую на фотографии слишком близко к директору:

— Технолог наш, Татьяна Эдуардовна… Пушкарева.

— Раз ветер дует с фабрики, значит, кто-то пакостил из ревности директору или Мозжейкиной, — рассудительно произносит Кромов.

— Кроме ревности, ничего в голову не приходило?

— Почему? Возникали и другие версии. Например — кто-то желает «съесть» директора фабрики.

— Или начальника планового отдела, — подсказывает Добровольский.

— Или ее… Но звонила все-таки женщина. Поэтому я и надумал посетить всех недавно уволившихся дам.

Добровольский хмыкает:

— Остановился на ревности.

— Как на основной версии, — кивает Кромов.

— А почему не стал дотошничать на фабрике? Там же тоже одни женщины.

Оперуполномоченный улыбается:

— Я же всех их видел…

— Интуиция? — иронически осведомляется Добровольский.

Кромов отвечает риторическим вопросом:

— Куда от нее денешься?!

Дом был недавно выстроенный, с неподключенным лифтом, и оперуполномоченному пришлось карабкаться на десятый этаж пешком. Комната, в которой он оказался немного отдышавшись и позвонив в нужную дверь, дышала вдовьим уютом. Чувствовалось, что живет здесь женщина, но женщина довольно сурового нрава. Никаких флаконов на трюмо, никаких салфеточек, никаких предметов дамского туалета на стульях и диване. Мужчиной здесь тоже не пахло, даже приходящим. Правда, на столе блистала хрусталем пепельница, но назначение ее было, скорее всего, чисто символическое, и едва ли ее когда-либо оскверняло прикосновение горящей сигареты или папиросы.

Тридцатилетняя Анна Копылова, бывшая копировщица фабрики «Художественная роспись», сидела на диване, сложив руки на коленях, и смотрела не на Кромова, а в пол.

— Почему ушла? — переспросила она. — Не понравилось… Устраивалась, обещали премии, тринадцатую, а вышло, что целыми днями глаза портила за сто рэ в месяц. Цветочки маразматические на кальку переводила, будто на них свет клином сошелся. Ну разве нельзя сделать на платках что-нибудь модное, яркое… Ведь все наши изделия на складах оседали, никто не покупал. И вообще, фабрику, вроде, собирались закрывать, потому что она, кроме вреда, ничего не приносила. Как-то я вместо главного художника на планерку пришла, так слышала, как Людмила Васильевна, начальник планового, говорила, что прибыли мы не даем, а даже наоборот — долгу почти два миллиона. Представляете?!

— Значит, премий не было, — констатировал оперуполномоченный.

— Полтора года работала, раза два-три получала, — хмыкает Копылова. — Это когда Людмила Васильевна в отпуск уходила, и ее кто-то замещал, и когда она болела…

Кромов недоуменно приподнял брови: