Римшот для тунца

Рассказывая, Наташа прохаживалась то в одну сторону, то в другую. У нее была удивительная мимика, а губы были накрашены только в центре рта, и я не мог оторваться от этого театра кабуки на сцене грязного чердака владивостокской хрущёбы.

– Жил в простой хижине, подаренной ему одним из учеников. Был практически нищим. Возле дома он своими руками посадил банановую пальму.

Наташа засучила руками, как будто имитировала процесс посадки.

– Считается, что поэтому он взял себе такой псевдоним – Басё, то есть «банан». Банановая пальма неоднократно упоминается и в произведениях Басё. Вот, послушай:

«Я банан посадил —

И теперь противны мне стали

Ростки бурьяна…»

Темные глаза Наташи увлажнились в поэтическом экстазе. Я, как завороженный, смотрел на неё снизу вверх. Нет, божественные откровения Басё меня не тронули. А вот Наташа… Как она была прекрасна, когда страстно рассказывала об этом охотнике до бананов!

Но я оставался самим собой, сказав:

– Знаешь, обидно и горько! Да что там! Прискорбно, когда русские люди знают каждую мелочь в биографии такого вот Басё, цитируют наизусть его сомнительные стихи, умиляются его любви к бананам, а элементарно биографию Пушкина или Ахматовой не знают, равно как и их произведения! – пошел я в наступление, несмотря на то, что еще минуту назад находился во власти ее очарования.

Надо сказать, что во мне всегда живет воин. В большей степени, чем поэт. К несчастью, в самый неподходящий момент он просыпается и начинает махать шашкой.

– Ты, конечно, отчасти прав, – начала Наташа, но тут ее кто-то перебил.

– Ахматова? Кто сказал «Ахматова»? – послышался нарочито громкий голос.

Я не заметил, как в мансарду вошел Семен. Наверное, он счел своим долгом блюсти мою невинность.

– «Свиданье с Анною Ахматовой

Всегда кончается тоской:

Как эту даму ни обхватывай —

Доска останется доской» –

С чувством продекламировал он.

– Это я упомянул Ахматову! – очень громко и отчетливо сказал я. – А по поводу ваших скабрезных стишков… Правильно говорят, «стране слепых положен одноглазый король».

Он выжидающе молчал. Тогда я продолжил:

– «Каков поп, таков и приход». Вы же тут авторитет, к вам прислушиваются. Зачем же вы, как дух зла, заманиваете людей в свои сети подобием правды? Зачем сочиняете низкосортные стишки?

Он, наконец, разродился:

– Да не мои это стишки, не мои! Это эпиграмма, а написал ее русский писатель Иван Бунин! Такое нужно знать, молодой человек.

– Не мог он такое написать, – буркнул я, вспоминая нежнейшие рассказы Ивана Алексеевича. – Не мог автор «Легкого дыхания» и «Темных аллей» так выразиться в адрес Ахматовой. Не верю!

– Выражался! И еще как выражался! – парировал Семен. – И по матушке выражался, и двоеженцем был. Он был нормальный живой человек, а не монумент, не портрет в классном кабинете. Знаешь, как его называли современники? «Главная язва русской эмиграции». И, поверь, он давал повод так себя называть.

– Иван, – обратилась ко мне Наташа. – Мне кажется, ты сам все прекрасно понимаешь, но включил защитный механизм в виде неприятия диагноза. Семен, я права?

– Как мое правое! – отрубил Семен.

Когда мы спустились в комнату, к нам присоединились басовитая блондинка и ее новый кавалер. Они вчетвером продолжили буднично обсуждать личную жизнь Бунина так, как будто это был их сосед. Когда разговор преступил рамки приличия, я не утерпел и бросил:

– Братья и сестры! Ползая по чужим простыням, почерпнуть можно только то, что на них и происходит. Неужели вы этого не понимаете?

Но меня не хотели понимать.

В разгар нашей полемики к нам подошел Сергей.

– Пойдемте, мы там обсуждаем Набокова. Возможно, Ивану будет интересно.

Мы все вместе переместились в противоположную часть комнаты. Сквозь удушливый табачный дым доносились голоса. Ударник с татуированными руками и еще двое сидели на подоконнике, остальные разместились на полу. Видимо, из вежливости кто-то из дискутирующих обратился ко мне:

– Иван, ты знаешь, кто такой Владимир Набоков?

«Помолчи, за умного сойдешь», – сказал мне внутренний голос. Но в комнате было шумно, и я его не расслышал. Я стал собираться с мыслями, мобилизуя все свои познания в этой области. Мне не хотелось ударить в грязь лицом перед аудиторией. Первое, что пришло на ум, это слова Нины Берберовой. Суть сказанного я не помнил, но нашел своим долгом высказаться:

– Нина Николаевна Берберова – знаете такую? – много писала о нем. Она говорила, что Набоков был искуплением…что он искупил… А еще, что он плохо воспитал своего сына, и когда она пришла к нему в гости, малолетний сын надел боксерские перчатки и влупил Набокову-старшему прямо в лицо, – выдохнул я.

Все странно притихли. Никто не улыбался. Они смотрели на меня очень серьезно. Некоторые, уверен, в эту минуту протрезвели. Ситуацию разрулил Семен:

– Все правильно. Ты, наверное, читал «Курсив мой». Да?

Я кивнул.

– Она там пишет, что их существование отныне получало смысл, что все ее поколение было оправдано. Так?

Я снова кивнул.

– Она имела в виду писателей-эмигрантов, которые были вынуждены покинуть Россию. Так?