Рисунки на песке

Тут, правда, не обошлось без курьеза. Как раз пьеса Э. Радзинского мне не понравилась, но совершенно покорила Ольга Яковлева. Понять, что игра Яковлевой — это и есть Эфрос, я тогда не смог. Только с годами я стал осознавать, что сам актер в редких случаях может выстроить роль без режиссера. Но для такого понимания понадобились годы работы с Эфросом, партнерство с той же Яковлевой на Малой Бронной, понадобилось, чтобы я сам занялся режиссурой и во всей сложности оценил заповедь Станиславского о том, что режиссер должен «умереть в актере». А тогда я написал статью о спектакле, в которой, выделив Яковлеву, как бы противопоставил ее всей постановке, указав, что она во многом играет вопреки партнерам, пьесе и всему остальному. Так я тогда чувствовал. Думаю, что если моя заметка попалась на глаза режиссеру, она вряд ли доставила ему удовольствие…

Но время летело. Эфроса изгнали из Театра Ленинского комсомола и, разрешив взять с собой десять актеров, перевели в очередные режиссеры в Театр на Малой Бронной. Но и здесь не оставили в покое. Первый же поставленный им спектакль — «Три сестры» — вызвал настоящую истерику в прессе. С цепи были спущены главные погромщики — софроновский «Огонек», зубковская «Театральная жизнь» и другие ревнители и охранители, которые наперебой стали выискивать современные аллюзии и крамольные подтексты. После этой артподготовки министр культуры Е. А. Фурцева пригласила мхатовских старейшин — этих держателей вечного патента на право понимать и играть Чехова, и их руками спектакль Эфроса был задушен. Пожалуй, это была самая позорная акция за всю, по крайней мере, послевоенную историю советского театра — руками одних деятелей культуры уничтожалась работа других…

Я к тому времени уже прошел «Современник», поработал с Ефремовым во МХАТе и, когда закрыли «Медную бабушку», понял, что надо уходить. Встал вопрос — куда? И тут я неожиданно получил приглашение от главного режиссера Театра на Малой Бронной Александра Дунаева принять участие в его постановке только что переведенной пьесы Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности».

Я понимал, конечно, что в Театр на Малой Бронной я приду не к Дунаеву и не ради Уильямса. В этом театре есть Эфрос. Через общих знакомых попытался выяснить, как отнесется Анатолий Васильевич к моему приходу. Получив обнадеживающий ответ, решился на встречу. Он очень хорошо меня принял, сказал, что для меня есть работа, что он намерен ставить «Дон-Жуана». Тогда он еще предполагал соединить в одном спектакле мольеровского «Дон-Жуана» и пушкинского «Каменного гостя». Одного из Дон-Жуанов Эфрос и предлагал сыграть мне, сразу предупредив, что играть мы будем в двух составах с Николаем Волковым. Я ответил, что для меня это не проблема, я привык так работать. На том и договорились.

Спектакль по Уильямсу не состоялся, но я сразу вошел в работу: репетировал с Дунаевым «Не от мира сего» — почти неизвестную пьесу А. Н. Островского, а с Эфросом — «Дон-Жуана». Он уже отказался от идеи совместить Мольера и Пушкина в одном спектакле, и, как показало время, совершенно правильно.

Теперь мне предстояло работать с Эфросом. Мне было 38 лет, я прошел очень неплохие школы Охлопкова и Ефремова, и за плечами у меня уже был кое-какой опыт. Обычно, встречаясь с новым режиссером, я пытаюсь понять законы, по которым он творит. Стараюсь вписаться в эти законы, не отказываясь от своего предыдущего опыта, но и не ставя его во главу угла. Если уж я пришел к Эфросу, то должен понять: что же такое этот Эфрос и чего он хочет от актеров, чего добивается? Одно дело — видеть результат из зала, другое — понять в репетиционном процессе.

Репетировали мы с Николаем Волковым одновременно, вровень, какой состав будет первым, а какой вторым — не определялось. Но партнеры у нас были разные: у Коли — Лев Дуров, у меня — Леня Каневский. Я понимал, что Дуров и по положению, и по уровню мастерства «первее» Каневского. Кроме того, Волков был порождением Эфроса. Он являлся для Анатолия Васильевича чистым белым листом, на котором ярко проступал его режиссерский рисунок. Я же был разлинован вдоль и поперек, к тому же запачкан разными красками. Да еще местами прорывалось мое собственное, хорошее или плохое, но, надеюсь, весьма заметное индивидуальное начало. И, наверное, Эфросу казалось, что на моем «ватмане» его рисунок проявляется не так чисто. Так что наша с Леней пара с самого начала получила оттенок второго состава, хотя, повторяю, это никак не сказывалось на репетициях. Была интереснейшая, увлекательная работа.