Рисунки на песке

Здесь на репетициях впервые для меня открылась поразительная особенность дарования Эфроса: умение взглянуть на хрестоматийную пьесу как на новую, вернуть затертому слову его первоначальный смысл. В режиссуре Эфроса, если говорить о ее сверх-сверхзадаче, меня чрезвычайно привлекали его постоянные поиски нравственного самоусовершенствования. Особенно в эпоху, когда ни у кого, и у меня в том числе, не было никакой веры в то, что происходило в стране и в жизни. В этом спектакле, как и в существе жизненной позиции Эфроса, главным был поиск нравственной истины. Этим он выгодно отличался от привычных поисков социальности, гражданственности, которые к тому времени уже исчерпали или исчерпывали себя и в «Современнике», и во МХАТе, и в других театрах. В безвременье выход один — самоусовершенствование. Эта мысль звучала в спектакле как бы от противного, не буквально, не поучающе, через парадоксальную постановку самой проблемы.

В комедии Мольера, и Эфрос увидел это неожиданно ясно, женщины не доставляют Дон-Жуану никакой радости. Он даже не успевает насладиться ни одной из завоеванных им красавиц, — драматург не дает ему на это времени: очередные события неотвратимо наваливаются. Эфрос и выбрал нас с Волковым, уже немолодых актеров, на эту роль, чтобы не возникало даже оттенка игры молодой плоти. Дон-Жуан как бы говорил Сганарелю: «Ну докажи мне, единственный мой спутник жизни, докажи, что Бог есть, тогда я переменю свой образ жизни. А если ты этого не можешь мне доказать, если Бога нет, тогда надо же чем-то заполнить эту жизнь, а что может быть более привлекательным, чем женщины?» И этот внутренний, продолжающийся весь спектакль спор был важнее всех любовных приключений.

Женщины для Дон-Жуана были всего лишь заполнением пустоты. Виток за витком — и Дон-Жуан неотвратимо приближается к физическому и нравственному распаду. Его конец закономерен еще и оттого, что Дон-Жуан — человек незаурядный. Если бы Мольер наделил его каким-нибудь художническим даром, он смог бы проявить свою незаурядность, к примеру, в искусстве. Но Дон-Жуан — не художник. Мольер, а за ним и Эфрос провели чистый эксперимент — что делать живому, думающему человеку в эпоху рухнувшей веры? Ответ может быть только один, и он был дан, как мне думается, нашим спектаклем.

Грандиозность его режиссерского решения заключалась в том, что Эфрос увидел в пьесе Мольера ее коренную проблему, которая оказалась необычайно современной в 1972 году, в эпоху развитого застоя: если Бога нет, то все позволено. В этом плане пьеса Мольера удивительно перекликалась с «Утиной охотой» Александра Вампилова — лучшей советской пьесой той поры, уже написанной в те годы, но еще не поставленной на сцене.

Это был удивительно гармоничный спектакль. В нем было гармонично все — и оформление Давида Боровского, и костюмы, и музыка (старинные испанские мелодии и напевы). Спектакль аскетичный, но очень красивый, с подвижными, музыкально-пластичными, какими-то изысканными мизансценами, с точно выверенным темпоритмом.

«Дон-Жуан» — один из самых любимых моих спектаклей, а может быть, и самый любимый из всех, в которых я участвовал. Я любил его даже больше «Женитьбы», хотя очень трудно было выбирать — какому из них отдать предпочтение.

Мы играли в очередь: Волков — Дуров, Козаков — Каневский. Как мне казалось, Эфроса вполне удовлетворяли обе пары, он был доволен моей работой, и тут я пережил маленькую (пока) драму. Надо сказать, что я ни разу в своей жизни не был, что называется, основателем. Ни в «Современнике», где мне понадобились годы, чтобы выбиться в «первачи», ни, конечно, во МХАТе. Не был я «основателем» и у Эфроса. И сам он, и публика, конечно, отдавали предпочтение паре Волков — Дуров (оба были протагонистами Эфроса). Поэтому, вероятно, я и получил от него первое серьезное замечание, которое показалось мне тогда обескураживающим, да и сейчас кажется таким. Он сказал мне:

— Понимаешь, Миша, ты играешь хорошо. Но ты нравишься обывателям. А Коля играет для элиты.

Вся прелесть этого замечания состоит в том, что остается совершенно неясным, что, собственно, надлежит делать актеру, чтобы его выполнить. Вскоре оно привело к практическим результатам: когда спектакль пригласили на международный фестиваль БИТЕФ в Югославию (тогда это было более значительным событием, чем сейчас), то повезли состав Волкова — Дурова. Я перенес этот удар спокойно, так как был занят репетициями своей первой режиссерской работы в театре — спектакля «Покровские ворота». Хотя заноза в сердце осталась. Однако настал час, когда Эфрос снял Волкова с роли. Несколько лет я играл Дон-Жуана один с обоими партнерами, и не только в Москве, но и на гастролях в Финляндии. То ли к тому времени вся элита уже спектакль отсмотрела, то ли Эфрос просто махнул рукой, — так и осталось для меня загадкой.