Рисунки на песке

Дальше уже все было проще. Броневой — прирожденный эстрадник Велюров, Игорь Дмитриев, Лиза Никищихина, Зося Пилявская, самоотверженно пробивавшая картину, — все они не вызывали сомнений. Сложнее был вопрос о двух мужьях при одной жене. На всякий случай у меня было припасено два состава. Один — суперзвездный: Лев Евгеньевич Хоботов — мой друг, гениальный Андрюша Миронов, прославленная русская красавица Наталья Гундарева — Маргарита Павловна и известнейший театральный актер Евгений Лазарев на роль Саввы Игнатьевича. (Роль Саввы я сначала предлагал Никите Михалкову, но ему сценарий резко не понравился, и пробоваться он отказался.) Сам я хотел снимать второй, не звездный состав (Ульянова — Равикович — Борцов). Но вот что забавно: когда я показывал пробы обоих составов, то на худсовете все единогласно требовали звездный. Особенно смущал герой Равиковича. Но окончательное решение должен был принять директор «Мосфильма» Сизов. И тут Сизов сказал:

— Хороши оба состава. Какой снимать — решать режиссеру.

Когда картина была готова, опять пришлось пройти испытание худсоветом телеобъединения. К этому обсуждению я отнесся философски: сколько голов — столько умов. Говорили разное. Особенно меня задело выступление моего приятеля, с мнением которого я считаюсь и творчество которого высоко ценю. Марк Анатольевич Захаров выступил мягко, но сформулировал жестко:

— Мне очень нравится картина Козакова «Безымянная звезда», и когда я начал смотреть первые кадры «Покровских ворот», я ожидал увидеть что-то в духе Хуциева или Окуджавы, а это, прости меня, Миша, просто китч. Зачем, к примеру, эти пляшущие больные на костылях? Уж если тебе так непременно был нужен танчик, то обрядил бы хорошеньких медсестер в коротенькие изящные халатики… Нет, товарищи, меня картина огорчила…

Конечно, Марк правильно все понял и точно произнес ключевое слово — китч. Для меня наши «благословенные» 50-е годы и были китчем несбывшихся надежд. Про это я и снимал фильм «Покровские ворота». И танец в больнице, куда упекли Льва Евгеньевича Хоботова за то, что он возжелал быть свободным хотя бы в рамках своих семейных отношений и личной жизни, должны были исполнять не хорошенькие санитарки и медсестры, как хотелось Захарову, а именно больные на костылях. «Это же абсурд!» — говорили мне. И я соглашался: именно абсурда я и добивался. Тогда, в начале 80-х, «психушка» стала вполне реальной приметой нашего бытия.

Но когда на обсуждении вокруг моего водевиля стали сгущаться уже достаточно мрачные тучи, то каждое публичное высказывание коллег я стал воспринимать уже не столь философично. Один известный кинодраматург ляпнул:

— Что обсуждать «Покровские ворота»? Еврейские танцы вокруг памятника Пушкину…

Вот так. Но сдавать-то картину мы должны были Н. Сизову. Его слово и было решающим. Во время просмотра генеральный директор студии много смеялся, а потом сказал:

— Мне понравилось, Козаков. Но вот как там твои заказчики на телевидении поступят — это уж я не знаю. Если бы я отвечал за картину — душу бы из тебя вытряс. Много поправок дал бы. А так — иди с Богом.

И я пошел. На телевидении я сдавал картину Стелле Ивановне Ждановой в пустом маленьком просмотровом зале. Я сидел с ней рядом, сзади сидели Хессин и мой редактор Ира Власова. По счастью, Жданова, видимо, утомленная многообразием и ответственностью своих телевизионных забот, вскоре уснула у меня на плече. Время от времени просыпалась и картину приняла. Сделала лишь несколько мелких замечаний по поводу тех кадров, которые успела увидеть, пока не задремала. Акт о приемке был подписан. Казалось бы, можно торжествовать победу?

В коридоре подошел ко мне Хессин, взял за пуговицу и, совершенно искренне соболезнуя очевидному неуспеху, растерянно сказал:

— Миша, поверьте, я ни разу не улыбнулся…

Впрочем, это меня не опечалило. По реакции зрителей на студийных мосфильмовских просмотрах я уже знал, что картина получилась не скучной. Акт о приемке давал мне право показать фильм в Доме кино, что я не преминул сделать. По счастью, тысячный зал Дома кино не уснул, как Жданова, и, в отличие от Хессина, много смеялся. Правда, и там она не всем понравилась. В фойе встретил своего старого друга Мишу Ульянова с мрачным лицом.

— Что, Миша, не пришлась тебе моя комедия?

— Да, Миша, странно как-то. Кругом в стране такие дела творятся, а ты чему-то радуешься, смеешься… — ответил мне мой товарищ, тогдашний кандидат в члены ЦК, стоявший с правительством на Мавзолее Ильича. Ну что ж, подумал я, возможно, ему с Мавзолея видней. Не одобрил картину и Никита Михалков. Впрочем, ему и сценарий не понравился. Говорю это вовсе не в упрек ни Мише Ульянову, ни Никите Сергеевичу — мы не должны всегда нравиться друг другу. У каждого свой вкус, имеют право.