Рисунки на песке

Вот и такое было в нашей жизни. Ну а роль Сергея Волконского сыграл, разумеется, Олег Стриженов, и сыграл, надо сказать, хорошо.

В своей первой книге, которую я читал с пристрастием и пристальным вниманием, Смоктуновский очень разный. Как определенная личность он двоится, троится, ускользает намеренно или случайно. Помню, я написал ему письмо и, как мог, выразил свое ощущение от книги. Хотя письмо было от благодарного читателя (мне и впрямь очень многое понравилось в его не длинном, но емком мемуаре), я тем не менее мягко заметил автору, что на страницах своей книги он предстает перед читателем, нет, не противоречивым и мучающимся своими противоречиями, а до неузнаваемости разным человеком. «В своей книге ты и светский, и советский, — писал я ему. — Но, может быть, это и есть ты, такой, каким являешься на самом деле?» Что-то в этом роде. В его книге есть прекрасные главы: об Урбанском, о Ромме, о ком-то еще, но есть постыдно глупые, хвастливые, лукавые страницы. С тех пор я не перечитывал книгу. Вторая мне показалась скучной (может быть, я ошибаюсь?), и я не дочитал ее до конца.

Книга Смоктуновского, на мой взгляд, обидно не случившаяся из-за этой двойственности, игровой стихии его натуры. Сцена, эстрада, кино — требуют игры. Мемуарные книги игру исключают. Мы же не литераторы, не беллетристы, мы всего лишь люди, избравшие для себя странную профессию актера. И когда я начинаю читать мемуарную книгу, написанную человеком публичной профессии, я в первую очередь жду от него искреннего, открытого рассказа, а не эффектных баек или замаскированного хвастовства, подаваемого на блюде под разными соусами. Читаешь, и если прочтешь до конца, возникает лишь пустота и грустные мысли; «Кто мы? Что мы? А люди ли мы вообще?» Всегда в продаже, все на продажу.

Я всегда со страхом по нескольку раз перечитываю мною написанное, прежде чем дать прочесть другому человеку. Такова и эта рукопись. Начал я ее в Волынской больнице, продолжаю в Психиатрическом институте, где лечусь от переутомления, депрессии, а если честно, спасаюсь и оттягиваю время, чтобы вновь начать жизнь, борьбу за нее в полуразрушенной моей семье (склеится ли?), что-то играть, что-то ставить, неизвестно уже зачем в мои годы. Однако, раз я пока еще жив, я должен, должен, должен продолжать бороться, что-то играть, зарабатывать деньги для семьи, в том числе и для себя. Я оттягиваю свой выход из больницы, из депрессии. Оттого мне как-то комфортно жить в этих воспоминаниях о прошлом, в этих не имеющих ни к чему отношения записках, которые я в любую минуту вправе закончить, уничтожить или продолжить, чтобы потом дать им отлежаться в ящике моего письменного стола.

Как жил герой моих размышлений в последние годы перед уходом, не знаю. Ведь и он, как все, как и я теперь, неизбежно старел. Две его значимые для истории МХАТ работы — Бах в «Возможной встрече» Пауля Барца и король Людовик XIV в «Мольере» Михаила Булгакова — я, живя в Израиле, видел в записи по телевидению. Обе эффектны, обе достаточно поверхностны, обе имели зрительский успех, записи об этом свидетельствуют, обе сыграны с О. Н. Ефремовым как с партнером, но не в его, Ефремова, режиссуре, а чужой, во многом, на мой взгляд, сомнительной. В кино? Рассказывают, что в ответ на предложения мастер говорил так: «Ну и сколько вы мне заплатите за это безобразие?»

Работал в антрепризе, сыграл роль Андерсена в датской пьесе «Из жизни дождевых червей», мрачной северной истории. Пьеса не антрепризная, тяжелая. Ездил в Америку с дочерью Машей, бывшей балериной Большого театра, которую привлек к этому делу как драматическую актрису. Его сын Филипп тоже актер. Снялся с отцом в роли Альберта в «Маленьких трагедиях» Михаила Швейцера. Недавно я их пересматривал и, при всем уважении и любви к творчеству замечательного режиссера и светлой личности к тому же, увы, к бесспорной удаче отнести не могу. Они не для кино. Они и не для сцены. Они возможны в каком-то ином, может быть, синтетическом решении — чрезвычайно условном. Фильм Швейцера все-таки чересчур реалистичен. А как правдиво, «жизненно» играть роли в стихах?

Вот и мастер, игравший на сей раз Сальери и Скупого, явно ощущал сей диссонанс стихов, просодии, тона, ритма, в котором они обязаны звучать, ибо так написаны поэтом Пушкиным. Смоктуновский играет Сальери, почти не разжимая губ, боясь пафоса в правдивом швейцеровском кино. Он в тисках, он зажат ими. Он наступает себе на горло, зажимает широкое дыхание речи, пытаясь компенсировать все крупным планом, пластикой, внутренним напряжением. Напрасно. В этой картине по-настоящему во всех смыслах звучит Импровизатор — Сергей Юрский. Он, по правилам игры и характера роли артиста-итальянца-импровизатора, внятен, громок и раскрепощен.

И Владимир Высоцкий — Дон Гуан зажат сидячей реалистической мизансценой в сцене с Доной Анной в ее покоях, и весь фильм умного, талантливого М. А. Швейцера, несмотря на все усилия, — просчет по жанру и форме. Актеров винить не за что, не в них дело.