Рисунки на песке

Незадолго до его ухода я побывал у него в Пахре на съемках в его персональной программе, в которой он за чашкой чая «раскручивал» двух приглашенных на интересные рассказы и воспоминания. Мне досталось быть в компании с Александром Адабашьяном. Когда я после большого перерыва увидел Зиновия Ефимовича, мы обнялись. Зяма спросил меня: «Ну что, Миша, я сильно сдал?» На меня пристально смотрели два запавших грустных черных глаза хозяина пахринской дачи. Мы с Адабашьяном, как могли, поучаствовали в Зяминой передаче за чашкой чая. Затем по приглашению хозяев сели обедать с непременной водочкой. Я в тот раз пить не стал. Больше я Зиновия Ефимовича не видел никогда. Так уж случилось. Но помню, по счастью, не только эти грустные глаза — вспоминаю их молодое, святящееся лукавством и юмором выражение в доме великого Товстоногова, куда меня в Питере привел с собой Зиновий Ефимович. Дом, со вкусом обставленный мебелью красного дерева, на стенах — работы Пиросмани, портрет хозяина кисти Николая Павловича Акимова. И вот среди этой прелестной роскоши электрокамин, непонятно как сюда попавший из магазина «Электротовары». «Ну, — сказал великий Гога, — как вам, Зямочка, мой камин?» Ни на секунду не задумавшись, Гердт ответил: «Очаровательный каминчик, Гогочка. Но знаете, чем он отличается от настоящего камина? В настоящем постоянно меняется рисунок огня». Товстоногов нашел в себе мужество улыбнуться шутке друга, а Гердт хулигански мне подмигнул. Я закусил губу, чтобы не расхохотаться вслух. Ай да Зяма! Ай да сукин сын!

«Темно! Включите Лямпе!»

«Темно! Включите Лямпе, или даже Лямпочку» — так шутили в театре на Малой Бронной. Ласково, почти сентиментально. И это в театре, в котором излишней добротой по отношению друг к другу не могли похвастаться. Эта шутка по отношению к Грише тем более удивительна, что он был заведующим труппой. Занимал эту собачью должность стрелочника в таком гнусном учреждении, как театр с его актерами, с их интригами, да еще при двоевластии — Дунаев — Эфрос. За всю мою долгую жизнь в разных театрах — будь то Москва, Ленинград или Тель-Авив — я ни разу — ни разу! — не наблюдал другого такого случая, когда бы все любили — именно любили — заведующего труппой. Тем более если завтруппой еще и актер. Ведь завтруппой отвечает за все. Он, связанный и с режиссурой, и с дирекцией, в глазах артистов ответственен и за распределение ролей, и за очередность составов, и за количество названий в месяц, идущих на сцене, и за повышение или понижение зарплаты. С его ведома вывешиваются выговоры и благодарности на доске объявлений. Он — и только он — может помочь артисту получить тайм-аут, чтобы уехать на съемки или концерты. Он должен подсказать режиссеру актера, способного осуществить срочный ввод на роль. Один Бог ведает, что еще стоит за этим — и так далее и тому подобное. И ведь всегда кто-то будет обижен, недоволен, разгневан. В его конторе происходят все наши актерские истерики, ведрами льется актерская грязь, с поклепами друг на друга… Теперь вообразите, что завтруппой и сам актер. У него, как у всякого, есть амбиции, обиды, собственный интерес. Добавим: Григорий Моисеевич Лямпе был замечательным актером. При этом недооцененным. И как при всем при этом он умудрялся расхлебывать всю эту кашу, не понимаю по сей день. И расхлебывать таким образом, что все его любили — и тот же Эфрос, Дунаев, и директор Коган, и сама Ольга Яковлева — «наша девочка», как называл ее Григорий Моисеевич, с недвусмысленной ироничной улыбкой. При этом он не только ценил ее талант, он еще умудрялся любить ее саму. Подвиг, достойный Геракла. Уметь развести таких монстров, как Леонид Броневой, Ольга Яковлева, Тоша Дмитриева, Лев Дуров, да и я, грешный, — Ахилл, Геракл и Перикл в одном лице.