Риторика в тени пирамид

Как отмечается в историко-юридической литературе, греческая риторика, повлияв на римское право, очистила его от казуистики. Риторическая теория положила ясное разделение между конкретным случаем (causa) и общей проблематикой (quaestio). Введение абстрактной топики подводило множество случаев под общую категорию^{248}.

Если в римском праве эти сдвиги произошли к концу республиканской эпохи (150—50 гг. до н. э.), то массовое сознание Египта пережило их много позже — во II–IV вв. н. э. Клише и общие места риторики позволили перейти к обобщению и типизации людям, незнакомым прежде с теоретическим и рефлективным мышлением. Эти клише и общие места стали для них орудиями осознания общественной структуры, ее нравственных параметров, своего места в ней. Тем самым риторика способствовала духовному и моральному освобождению угнетенных.

Что это — простая миграция идей или некая закономерность? «Общие категории», «абстрактная топика»—· к чему и зачем они? Почему в римском мире господствует норма, а в птолемеевском царстве — случай? Но ведь такое положение вещей неизбежно. Восточная монархия живет не нормой, а царскими благодеяниями. Благодеяний испрашивают и жалобщики в эллинистическом Египте. Правда, они говорят о восстановлении справедливости, но лишь через царское человеколюбие.

Нормативное мышление могло родиться только в «гражданском обществе», где воля царя не определяла все. В этом обществе возникает представление о «должном», которое не сводится к «сущему», об абстракциях, которые следует претворить в жизнь. Это «должное» распространяется и на образ царя и ниже.

«Вам свойственно (ваше дело — της ύμετέρας) благодетельствовать вселенной, о божественные Августы!»— гласит прошение на имя императоров^{249}. Если жалобщики просят передать прошения дуку, то добавляют: «Ибо ему свойственно (его дело) наказывать осмелившихся на это»^{250}. Если прошение — на имя дефенсора, то в нем разъясняется: «Дефенсоры назначены в города для защиты от беззаконий»^{251}. «Быть стратегом, — отмечает другой челобитчик, — значит управлять и запрещать, и возвещать правду, и бить, и наносить удары, и бичевать свободных людей как рабов»^{252}. И даже человек, обиженный ныряльщиком, объясняет, в чем состоит должность ныряльщика!^{253}

Прошения точно определяют «должность» императора: «дурных подвергать наказаниям, добрым же воздавать по заслугам»^{254}. Последняя фраза, возможно, почерпнута из I послания Петра (2, 13), но принцип ее — старый принцип римского права: «каждому свое».

Теория о всеобщей повинности общему благу, о том, что всякий исполняет свою должность, — сугубо стоическая. Ее придерживался Цицерон. Ее распространили на императора: император — тоже должность^{255}. Но одно дело — трактат Цицерона и даже императорские декреты, другое — местное «творчество» египетских писцов. Перед нами «политическое сознание» — «рефлексия субъекта политического процесса относительно самого этого процесса и своей роли в нем»^{256}. В эпоху, когда, по единодушному мнению античных и новейших историков, гражданский дух улетучивался из Рима, он нашел прибежище в самом неожиданном месте. Потомки птолемеевских подданных начали рефлектировать в политической и социальной сферах. И рефлексия эта охватила столь широкие слои, что приобрела оттенок социального протеста^{257}[8].

Риторический стиль поменял хозяина. Из орудия обмана масс он сделался средством самосознания масс. Но такая «свобода» стиля совмещалась с «необходимостью». Массам нужен был не любой убеждающий стиль. Язык «декретов человеколюбия» явно не годился. Нужен был стиль, рассчитанный на свободных людей, граждан, тех, у кого есть логика, есть чувство собственного достоинства. Прошли долгие десятилетия мира, века расцвета частной собственности, прежде чем иллюзия гражданства внедрилась в общество.

Вернемся на несколько столетий назад, в славное царство Птолемеев. Кем были предки наших «умеренных», жившие под скипетром македонских владык? Большинство египтян той поры — царские земледельцы. Землю они арендовали у царя. Из казны им выдавали семена. Сеяли царские земледельцы по «Расписанию посева», ежегодно спускавшемуся из столицы. В «Расписании» указывалось время посева, посевные площади, культуры и т. п. Собрав урожай, земледелец вез его на царское гумно, сам молотил зерно и сдавал чиновникам. Чиновники отбирали семенную ссуду, арендную плату, а остаток урожая (менее половины) отдавали крестьянину. На всех этапах работ они надзирали за земледельцем: ни при севе, ни при жатве он не должен был уклоняться от инструкций. Само собой, такая обстановка не располагала к идеализации уединенной земледельческой жизни, жизни кроткой и созерцательной.