Риторика в тени пирамид

Стиль как бы «мешает» понять психологию авторов писем. Вспомним замечание Б. Μ. Эйхенбаума: «Для чисто психологического анализа таких документов, как письма и дневники, требуются особые методы, дающие возможность пробиться сквозь самонаблюдение, чтобы самостоятельно наблюдать душевные явления как таковые— вне словесной формы, вне всегда условной стилистической оболочки»^{271}. Так крупнейший итальянский папиролог А. Кальдерини сетовал на общие эпистолярные формулы, скрывающие лицемерие и убогость мысли. Свою задачу он видел в поиске искренности, индивидуальных черт, отклонений и нюансов^{272}. Согласно этой методе надо разбить сосуд, чтобы узнать, какая жидкость в нем находится, проигнорировать стиль, чтобы понять психологию. Неудивительно некоторое разочарование специалистов в письмах как историческом источнике — в разбитом сосуде трудно найти содержание^{273}[9].

Как нам представляется, ключ к познанию психологии и морали писем II–IV вв. лежит в области поэтики. Сам стиль письма должен стать историческим источником. Необходимо понять, чем вызвано изменение стиля, превращение письма в литературный факт.

1. ИЗОБРАЖЕНИЕ ЧУВСТВ

Структура письма мало изменилась со времен Аристотеля до наших дней: прескрипт, основная часть, заключение^{274}.

Прескрипт содержит приветствия адресату. К приветствиям в эпоху второй софистики относились достаточно серьезно. Лукиан написал целый трактат: «В оправдание ошибки, допущенной в приветствии». Заключение составляли бесчисленные поклоны родне и прочие детали. Все это как нельзя лучше изучено папирологами. Ведь приветствия и поклоны очень стандартны, формальны. Они хорошо подвергаются классификации, датировке.

Хуже обстоит дело с «корпусом» послания, его основной частью. Именно здесь, казалось бы, надо искать мысли и чувства. Но изучать «корпус» всего труднее: он менее формализован, чем вступление и заключение. И все же попытаемся разъять его на элементы. Элементы эти таковы: рассказ и просьба. Без просьбы письмо не обходилось^{275}. Если уж греки тратились на папирус, они желали получить кое-что от адресата, хотя бы новый плащ из Александрии или пару браслетов. Риторическая теория греков не замечала просьбы, видимо, считая ее слишком низменной. Зато рассказ считался необходимым.

Трактат «О стиле» (около I в. н. э.), приписываемый некоему Деметрию[10], определяет письмо следующим образом: «Сжатое выражение дружеского расположения и рассказ о простых вещах простыми словами»^{276}. В греко-египетских письмах рассказ вводился формулами: «Хочу, чтобы ты знал», «разъясняю тебе» и т. п. По мнению Дж. Тибилетти, данные слова отделяют вступление от основной части^{277}. Однако основная часть могла обходиться без рассказа, и тогда эта формула не употреблялась.

Что следовало узнать адресату? До вторжения риторики ему предлагались лишь самые необходимые сведения: состояние посевов, наличие кормов для скота. Со II в. н. э. в письма проникают сюжеты абсолютно нехозяйственные. Речь все чаще идет о физическом и психическом состоянии корреспондентов^{278}, прежде всего о болезни и смерти.

Мы не можем привести здесь абсолютную статистику. Укажем лишь на три наиболее представительные антологии писем. Собрание С. Витковского охватывает птолемеевскую эпоху, подборка Б. Ульссона раннеримскую (от начала римского владычества до конца I в. н. э.); антология Μ. Нальдини включает христианские письма II–V вв. Если первая хрестоматия (всего — 72 письма) содержит 2 мимолетных упоминания болезни^{279} и одно — смерти (еще не состоявшейся)^{280}, а вторая (всего — 80 писем) — три кратких упоминания болезни^{281}, то третья (всего — 97 писем) — 14 сообщений о болезни и смерти^{282}.

Все это — неудивительно. Как отметил Э. Ауэрбах, «христианской антропологии с самого начала было свойственно подчеркивать в человеке все, что в нем подвержено страданиям, все преходящее в нем^{283}. Удивительно то, что христиане не более интересуются болезнями, чем их современники языческого вероисповедания. Итальянский исследователь В. Сираго в литературных источниках увидел страх римлян II в. н. э. перед болезнью и смертью: одни, подобно Элию Аристиду, не скрывали его, другие, как Марк Аврелий, демонстрировали свое мужество, но все боялись и трепетали^{284}. В том же веке (вновь этот странный II век н. э.) «интерес к медицинской теории возрастает среди богатых и влиятельных людей… Медициной интересовались не только частные граждане, но и философы»^{285},— пишет Н. А. Позднякова.