Риторика в тени пирамид

Лишь падение птолемеевских монополий и переход земли в частную собственность могли вызвать переворот. Прежде чем появилось «классовое самосознание», возникло «личное самосознание». Сначала человек почувствовал себя «человеком», а потом уже он заговорил о своей «умеренности» или «почтенности». Потом уже встал вопрос о равенстве и неравенстве, о воздаянии и судьбе.

Социальные термины родились с распадом царского хозяйства и родились сразу в «морально-оценочном» облике. Принадлежность к сословию воспринималась как личная заслуга или личная вина. Социальный конфликт был осознан только «человеком», ибо ни «послушные призыву», ни «царские земледельцы» не могли противопоставить себя другим сословиям — такими их сделал царь.

Этнические конфликты также были осознаны только в «человеческом» обществе. Появляются термины «египетский человек», «римский человек», «александрийский человек». В письме Гереннии отцу Помпею речь идет о взыскании какой-то подати со всех «людей» — и римлян и александрийцев, живущих в Арсиноитском номе^{506}. В прошении II в. н. э. сетует на обиду некий «человек римский, претерпевший такое от египтянина»^{507}. На сцене появляется этническое деление. Тот факт, что египтянин (равно как и римлянин) признается человеком, нисколько не мешает презирать его. Напротив, именно понятие «человек» делает одних презренными, других — почтенными.

Принадлежность к египтянам в птолемеевское время не унижала — это естественное состояние. Но принадлежность к «египетским людям» унизительна, ибо они в силу моральной и культурной отсталости не сделались метрополитами, александрийцами и римлянами. Ведь чтобы стать александрийцем, надо было пройти гимнасий, а чтобы стать римлянином — поступить на службу. Перегородки между сословиями не исчезли (наоборот, они стали жестче). Но прежде все сословия были равны перед царем (Птолемеи даже особо говорили о своем покровительстве лаой). Теперь же они не равны, ибо определяются личными достоинствами своих членов, а не местом в царском хозяйстве. Мероприятия римлян по ужесточению сословных граней шли в рамках общей тенденции. На место роли в царском хозяйстве вставало личное «достоинство».

В результате возник еще один парадокс. Появились, с одной стороны, «оценочные» названия сословий (почтенные, умеренные), с другой — нейтральные термины (египтяне, эллины) делались оценочными. Так, для Иоанна Златоуста «иудеи» и «эллины» — слова с бранным смыслом, хотя сам он по происхождению грек. Иудеи и эллины виновны в том, что не принадлежат к третьей «нации» — христианам. Перейдя же в нее, они перестанут быть — иудеями и эллинами. Неудивительно, что некий Эвдаймон, сын Псойса и Тиатреус, в 194 г. н. э. Просил разрешения называться Эвдаймоном, сыном Терона и Дидимы^{508}. Греческие имена родителей придавали ему иное достоинство. Этнос вытекает из этоса, национальность из морали. Да и сама принадлежность к роду человеческому, как мы видели выше, определяется моралью. «И варвара от не-варвара мы отличаем не по языку, не по происхождению, но по мыслям и душе. Тот преимущественно и есть человек, кто содержит правое учение веры и ведет любомудрую жизнь» — таков приговор Златоуста^{509}.

«Человек» родился в псевдогражданском обществе. От него требовали гражданских добродетелей. Ему (не всем, конечно) предоставляли некоторые права. В этих условиях одновременно возникли две идеи — идея о равенстве людей и идея об их природном неравенстве. Обе они отсутствовали в головах жителей птолемеевского Египта, ибо те попросту были не «людьми», а чиновниками и работниками царского хозяйства. Для появления абстрактного социального мышления требовался минимум гражданской самостоятельности и свободы.

2. ТРУД, УЧЕБА, КАРЬЕРА

Моральный прогресс первых веков нашей эры принято измерять разницей между христианской этикой и тем, что ей предшествовало. Ветхий завет образует одну точку отсчета, классическая Греция — другую.

Оправдание труда кажется самым бесспорным из моральных достижений христианства. Слишком велик контраст между «кто не хочет трудиться, тот и не ешь» апостола Павла^{510} и презрением Аристотеля к «человеку, живущему на положении ремесленника или поденщика»^{511}. Традиционная историография абсолютизировала этот разрыв^{512}, но с тридцатых годов нашего века появились некоторые сомнения.