Добродеев не понял про презрение, но переспрашивать не стал… как-нибудь потом. Заблудшая? Чудовище! Убийца! А ведь он чувствовал, что она способна на все… Как она бросилась защищать шефа! Могла не задумываясь тюкнуть по голове… чем-нибудь тяжелым. Что Монах в ней увидел… уму непостижимо. Не по той дорожке, видите ли, а кто ее толкал на ту дорожку? Тяжелое детство, проклятая любовь, никому не нужна, бзики? Да в мире таких полно! Живут себе спокойно, никого не убивают. Сериалы смотрят, книжки читают. А Янина… Бедная девчонка! Думала, нашла свою судьбу, спешила к Васе Пивкову, и что в итоге? А эта малолетка, подруга сына Бражника? И рука не дрогнула, и знак нарисовала, и волосы обрезала. Чудовище! А Бражник? Женоубийца! И девочку отбил у собственного ребенка. Правда, он не знал, чья девочка… Они друг дружку стоят, босс и его секретарша… Убийцы!
– Презрение, Леша. К Бражнику, к себе… – сказал вдруг Монах, и Добродеев вздрогнул. – Она ведь прекрасно понимала, что он попытается свалить все на нее. Похоже, поняла, что он из себя представляет, правда, слишком поздно. Ты прав, она чудовище. Я ее не оправдываю… жалею, должно быть. Нет, не так. Не жалею, а сожалею, понимаешь?
«А
…Они еще не раз вспомнят и обсудят страшные события, начавшиеся в День святого Валентина, свидетелями которых оказались. Книга, криминальный роман, который Добродеев твердо пообещал себе написать, так и будет называться: «День святого Валентина»… Он попробовал название на вкус и решил, что слишком пресно. Лучше: «Роковой День святого Валентина». Или «Ритуал убийцы и День святого Валентина». Или еще лучше: «День святого Валентина. Ритуал убийцы». Побольше перца, с ходу кирпичом по голове… читателя в смысле. Надо будет продумать. Не забыть обыграть черного монаха. Интересно, что он такое. Как-то за лавиной последних событий о нем все забыли…
Он поднял бокал с пивом, Монах – свой, и они выпили. Не чокаясь…
…Балконная дверь была раскрыта; в холодном и сладком ночном воздухе уже чувствовалась весна. Монаху не спалось; он сидел за компьютером, развлекая себя всякой ерундой – что угодно, лишь бы не думать, – и отпивая кофе из большой керамической чашки.
Выдвинув ящик письменного стола, он достал конверт с письмом Эммы. Развернул и в который раз уже стал читать, хотя знал его наизусть. Вздыхал, повторял ее слова вслух, читал между строк, выискивая новые смыслы; пытался погасить тревогу и беспокойство; говорил с ней.
И я знал, что приду. С чаями… какими-нибудь, между прочим, я их не пью. Коробочки красивые, хорошо пахнут…
Говорят, перед тем как прыгнуть, ты попрощалась, помахала людям на парковой террасе. Было четыре тридцать. Я в это время сидел на скамейке в твоем дворе… Интересно, о чем ты думала? Считают, перед смертью перед глазами проносится вся жизнь, но я не верю… так, какая-нибудь ерунда, вроде скандальной соседки или перегоревшего утюга… Монах ухмыльнулся невесело…
Глупая! Слишком часто ты повторяла, что сильная, заставляла себя быть сильной, стеснялась слабости…
«…
Спасибо? За что? Я так мало сделал для тебя… Я ничего для тебя не сделал… Да и что можно было сделать?
Любовь прошла, и ничего не осталось, даже замочка на перилах. Не стоила любовь таких жертв, и человек не стоил… Так? Вечная как мир история: любовь, не стоящая жертв. И когда ничего не остается, снимают замочек или бросаются в реку…
Нелепо, трагично, недужно…