Робеспьер

В этом поединке перьев, противопоставляющем его бриссотинцам, Робеспьер отчасти изменяет свою систему понятий о войне. Конечно, он продолжает сожалеть о конфликте в такой форме, как Бриссо заставил его принять: неподготовленность к войне, он разоблачал её; внутренние волнения, "измена" офицеров-аристократов и призрак военной диктатуры (диктатуры Лафайета), он заявлял о них; первые поражения в конце апреля 1792 г., он о них предупреждал. Помимо беспокойства, вызванного происходящим, Робеспьер повторяет и углубляет своё определение отличия между войной "деспотизма" и войной "народа". Исполнительная власть, министерство и все ложные патриоты, объясняет он, хотят навязать первую, которая является войной "интриги и честолюбия", и могла бы привести к краху Революции. Он желает второй, которую он рассматривает как войну свободы. Теперь он больше не считает её невозможной.

Он даже представляет народную войну, как необходимость: "Война началась; - пишет он в "Защитнике Конституции", - нам остается лишь принять необходимые меры предосторожности, чтобы направить ее на пользу революции. Мы должны вести войну народа против тирании, а не войну двора, патрициев, интриганов и биржевых игроков против народа"[156]. Робеспьер развивает свою мысль: нужно дать армии офицеров-патриотов; нужно показать солдатам доверие нации; нужно объединить и превратить в непобедимый легион всех патриотов, изгнанных из полков, эти "шестьдесят тысяч солдат, произвольно уволенных военной и правительственной аристократией с начала Революции"[157]; нужно "вести войну против внутренних врагов"[158]. Для него врагами являются не только иностранные армии, но и все контрреволюционеры. Теперь, он также считает возможным скорое освобождение народов: "Французы, бельгийцы, немцы, несчастные рабы тиранов, поделивших между собою человеческий род, точно презренное стадо, - обещает он, - вы будете свободны"[159].

В течение многих недель, в клубе и в "Защитнике Конституции", Робеспьер регулярно возвращается к этому необходимому изменению характера войны, единственно способному, по его мнению, привести к свободе. Но пресса едва ли в это верит и сурово осуждает некоторые из его предложений, такие, как его желание объединить в один патриотический легион солдат, уволенных за неповиновение; для неё, это идея сумасброда, безумца или в лучшем случае человека неразумного. И всё же, Робеспьер повторяет её у Якобинцев, где её поддерживают Доппе и Колло д'Эрбуа; он также повторяет её в своём периодическом издании. Он так верит в общественный дух, в революционное рвение и силу примера, что думает, что этот легион мог бы в одиночку изменить течение конфликта; он был бы вооружённым народом, Революцией в действии. Однако Законодательное собрание не желает этого.

Очень быстро Робеспьер начинает беспокоиться и спрашивает себя, не является ли ведущаяся война всё ещё войной "деспотизма". Это беспокойство сквозит в его первой реакции на созыв лагеря двадцати тысяч федератов возле Парижа. Несмотря на то, что он положительно оценивает военного министра Сервана, он отвергает его предложение, всё-таки принятое Законодательным собранием (8 июня) и вскоре отклонённое королевским вето (11 июня). Тем, кто верит в защиту этой патриотической силы, он отвечает, что силы парижан достаточно; проект бесполезен. Он даже считает его опасным, так как ловкий генерал мог бы повернуть этих федератов против свободы. Как и в дебатах о войне, Робеспьер подозревает макиавеллевский план, тайный сговор между врагами, признающими Конституцию и её скрытыми противниками. Первые сделали бы вид, что выступают против лагеря, вторые воспринимали бы его как панацею. "Я вижу, как главы фракций объединяются, делая вид, что атакуют друг друга, - разоблачает он в день дебатов в Собрании, - я вижу, как Верньо, Гаде, Рамонды[160] [sic] и Жокуры успешно пользуются этим средством, чтобы достичь своей цели" (7 июня 1792).

Робеспьер ошибается и, в течение нескольких недель, он частично возвращается к своим опасениям. Теперь, в июле, в качестве сторонников свободы он видит именно бретонских и марсельских федератов, приезжающих в Париж. Тем не менее, он продолжает верить в существование тайного заговора бриссотинцев и правой стороны; он не единственный, кто введён в заблуждение. Бриссо, в "Лё Патриот франсэ" ("Французском патриоте"), уверяет, что Робеспьер "достойный соперник австрийских главарей правой стороны Национального собрания"; "вероломный" соперник, целью которого будто бы является лишить Законодательное собрание доверия народа. Речь идёт о банальной клевете? Этого утверждения недостаточно; в напряжённой обстановке весны 1792 г. каждый видит в противнике предателя. Есть правда Робеспьера, есть правда Бриссо. Непонимание полное, дебаты невозможны; и ничего не улаживается в последующие месяцы.