Робин Гуд

В интермедии Растелла песня о Робин Гуде предстает как нечто нелепое, полное бессмысленностей, и вдобавок ее исполняет отрицательный персонаж. По-видимому, это отражает реальное отношение к робин-гудовским историям среди образованного общества. На протяжении долгого времени они считались развлечением для простонародья, однако в начале XVI века Генрих VIII сделал их достоянием аристократической культуры, причем иногда король лично изображал главного персонажа баллад. Например, в 1510 году он в сопровождении придворных явился в покои королевы Екатерины, одетый как Робин Гуд; его люди соответственно исполняли роли других разбойников. В мае 1515 года Генрих с супругой отправились в Шутерс-Хилл (парк в окрестностях Лондона), и по пути их встретила компания «веселых молодцов» (разумеется, это были переодетые королевские гвардейцы). Реальный король — как балладный Эдуард — охотно примерил зеленый плащ лесного стрелка, словно давая понять, что подобные вольности его не унижают.

С другой стороны, несмотря на изысканные сюжеты с участием Робин Гуда, которые разыгрывались при дворе, в восприятии многих этот персонаж по-прежнему оставался символом беспорядка. Однако время от времени баллады об отважном изгнаннике всё же находили для себя безопасную нишу. Так, в эпоху Реформации в Англии стала востребованной их сатирическая и антиклерикальная направленность, которая в более ранний период вызывала немало нареканий. Но в то же время моралисты XVI века — как протестанты, так и католики — находили в робин-гудовской легенде буквально всё, что казалось им неприемлемым в народной культуре как таковой — в частности, внешнюю грубость и тягу к низменным темам. Францисканский священник и поэт Уильям Рой (William Roy; ум. после 1535) в нравоучительном «Правдивом разговоре джентльмена с пахарем и другими» («А Proper Dialog Between a Gentleman and Husbandman and Others»; 1521) сетовал на столь неподобающие вкусы мирян:

<...> they contempne in Englisshe To have the newe Testament.
But as for tales of Robyn hode
With wother jestes nether honed nor goode,
They have none impediment...

<...> они презирают Новое Евангелие на английском.
А что касается сказаний о Робин Гуде,
Заодно с другими историями, ни утонченными, ни добрыми,
То они не встречают никаких преград…

Цит. no: Bryant 1913: 90

Помимо нарушений закона, робин-гудовская легенда также прочно ассоциировалась с неприличным весельем, шутовством и всякого рода глупостями, не уместными ни при какой строго организованной системе. Популярность Робина — ловкого плута и разбойника — вызывала у серьезных авторов недовольство. Первое свидетельство тому мы находим в поэме У. Лэнгленда «Видение о Петре-Пахаре». Один из отрицательных персонажей этого произведения, Лень, признаётся: «Я не знаю “Отче наш”, как его поет священник, | Зато знаю стихи о Робин Гуде и Рэндольфе, графе Честерском» (Langland 1886: 166). Впрочем, возможно, неприязнь автора «Видения...» к лесному разбойнику была вызвана вовсе не его похождениями, а той иррациональной — с точки зрения высокообразованного человека — популярностью, которой пользовалась легенда о нем, поскольку Лэнгленд с одобрением отзывался о «законе Фолвилла» (по сути, грабежах)[414], видя в нем нечто вроде божественного провидения:

And some to ryde and to recovere that unrightfully was wonne;
Не wissed hem wynne it ageyne thorw wightnesse of handes,
And fecchen it fro fals men with folvyles lawes

И некоторые отправлялись и возвращали то, что было приобретено неправедно;
Милость Божья помогала им вернуть всё это силой своих рук,
Отобрав у злых людей по законам Фолвилла.

Langland 1886: 241

Примерно в то же время, что и Лэнгленд, английский поэт Джон Гауэр (John Gower; 1330—1408) в поэме «Зерцало человеческое» («Mirour de l’omme»), обличил неблагочестивый образ жизни — любовь к танцам, турнирам и пирам, — назвав эти пристрастия «обычаем Робина». Описывая монаха-чревоугодника, Гауэр иронически замечает: