Родимая сторонка

«Проклятые бабы! — ругался про себя Тимофей, с трудом натягивая давно не мазанные сапоги. — И где только пронюхивают обо всем? Никому же я про письмо и слова не сказал. Одна письмоноска только и знает…»

— Чего сыновья-то пишут? — настойчиво донимала его Парашка. — Думают ли домой ехать али в городе останутся?

Тимофей только головой покачал, не зная, на какой вопрос сначала отвечать.

— Ну и сорока же ты, Парашка! Вот уж не задремлет около тебя муженек.

Схватив кочергу, Парашка яростно принялась ворочать в огне сырое полено.

— А какой интерес мне с мужем-то говорить? Из него слова не вытянешь. Молчит, как глина. Вчера с ним в Степахино ходили за керосином да за солью. Вышли из лавки, я и говорю: «Уж так мне, — говорю, — Сема, полусапожки любы, которые в лавке видела!» Прошли с версту, он спрашивает: «Почем они?» — «Не знаю», — говорю. Прошли еще версты две. «Что же ты не поглядела?» — спрашивает. — «Да постеснялась». Стали к дому подходить, он и говорит: «Надо было раньше сказать, вернулись бы».

Тимофей рассмеялся было, но, глянув на Парашку, примолк. Не веселясь шутила она сейчас. Стояла около печки в скорбном раздумье, сжав губы и часто моргая глазами.

— Не поминай ты больше, Христа ради, про мужа, дядя Тимофей. Может, я сюда отдыхать от него прихожу.

Видел Тимофей и сам, что нелегко бабе жилось у Дареновых. За один год не осталось в Парашке ничего от девичьей красы, В лице кровинки нет, нос заострился, скулы так и выпирают под кожей. Одни черные глаза только прежние, огнем горят, да характер веселый остался.

Одного никак не мог понять Тимофей. От женихов отбою Парашке в девках не было, а не шла замуж, выжидала чего-то. Потом с горя, что ли, какого, али по нужде выскочила за Семку. Добро бы парень стоящий был. Одно утешенье разве, что кудрявый. А так ничего в нем путного нет — от людей сторонится, в работе не больно дерзок, да и на руку, говорят, не чист.

— Чего не поладили-то? — посочувствовал Тимофей.

— Говорю, не спрашивай, — отрезала Парашка, сводя тонкие брови к переносице. — Скажи лучше, что сыновья-то пишут?

Тимофей отмахнулся, сердито жалуясь:

— Да что сыновья? Не очень мы им нужны, сыновьям-то! Видать, не приедут! На заводе оба думают жить…

Закрывая рукой лицо от печного жара, Парашка спросила упавшим голосом:

— А Олеша!

Тимофей крякнул с досады на бабье любопытство. В другой раз не сказал бы ничего о сыне, а тут накипело, не стерпел, обмолвился:

— Ты вот про мужа не велишь мне спрашивать, а я тебе про Олешку говорить не стану. Нет у меня Олешки! Нарушил он всю мою жизнь, и сам пропадает невесть где. Была у меня надежда на него, да гнилая оказалась. Отрезанный ломоть — вот кто Олешка, хоть и приехал бы…

Парашка вскочила с табуретки и, ставя ухватом чугунок щей в печь, тихонько подтолкнула Тимофея осторожным вопросом:

— Собирается, стало быть?

— Некуда ему собираться-то! — не ей, а себе сурово ответил Тимофей, не поднимая головы. — Не больно его тут дожидаются, радоваться некому…

Бросив ухват в угол, Парашка со вздохом опустилась на табуретку. Просиявшими от слез глазами долго глядела перед собой. Улыбнулась вдруг счастливо.

— Приехал бы только!

И такую глубокую трепетную радость ожидания почуял в словах ее Тимофей, что оторопел сразу.

— Ты, баба, вижу…

— Ничего ты не видишь, черт старый! — вскочила с места Парашка, часто дыша и сверкая глазами. — Через кого страдаю, думаешь? Через тебя все: кабы не ты, не остался бы Олешка в городе. Когда уезжал он, что ты ему сказал? Домой не велел показываться! Озлился, что кормилец у тебя последний уезжает и хозяйство без него рушится. Не об Олеше, о хозяйстве своем ты больше пекся, а Олеши тебе нисколечко не жалко было. Молоденького такого за порог вытолкал!..

У Тимофея вся кровь ушла из лица. Вцепившись в лавку руками, он испуганно смотрел на Парашку, не мигая и весь подавшись вперед. С трудом выпрямился и зло осек ее:

— Привяжи язык, баба! Дело это наше, семейное. Тебя оно не касаемо.

Парашка припала головой к косяку и заплакала, закрыв лицо руками.

— Думала в семью войти к вам, Тимофей Ильич, — заговорила она робко, сквозь слезы, не отнимая рук от пылающего лица. И пронзила вдруг Тимофея жарким шепотом:

— Уж как я его любила, Алешеньку! Уж так его ждала! Убежала бы тогда за ним, да мама была хворая. Куда ее денешь? Не бросать же!

Подняла голову и уставилась на огонь полными слез глазами, тяжело роняя горькие слова:

— Сказал мне Алешенька-то на прощанье: «Жди, Пашутка, возьму тебя в город, к себе». Я и ждала, знала, что не обманет. А как отписал он мне, что в учение пошел, поняла я сразу — кончилась наша любовь. Хоть и звал нас потом, да раздумала я: зачем ему нужна буду такая темная да еще с хворой мамой! И не стала ему дорогу переходить. Пусть, думаю, учится. А я уж переживу как-нибудь разлуку нашу, перемучаюсь…

Смятенно теребя бороду, Тимофей зарычал:

— Кто вас знал, чего на уме вы с ним тогда держали! — И, представив, какой ладной могла бы сложиться жизнь, будь Парашка за Алексеем, вздохнул сокрушенно:

— Экие вы дураки оба, да и я с вами вместе.