Родина

Больше нет никаких преград для поездки в Германию. Она шла по улице и смеялась. Я становлюсь такой же чокнутой, как мать. За несколько месяцев до того она узнала от Шавьера, что та взяла в привычку посещать кладбище Польоэ, чтобы, сидя на могильной плите, беседовать с Чато. Когда Шавьер рассказывал об этом, было заметно, как сильно он обеспокоен. Брат боялся, что у матери начнется депрессия, хотя депрессией страдал скорее сам, а еще он боялся, что ей не удастся оправиться после тяжелого удара, хотя если кто и не мог оправиться от удара, так это тоже он сам. Нерея не придала его сообщению никакого значения. Мало того, чтобы поубавить драматизма в их разговоре, она заявила, что, если бы вход на кладбище был платным, мать туда не ходила бы. Шавьеру шутка явно не показалась удачной.

Когда Нерея выходила из университетского городка, у нее мелькнула мысль, что надо бы зайти в первую же телефонную будку и поделиться с матерью хорошей новостью. Ну так что, звонить или не звонить? Почему-то ее одолевали сомнения. И, увидев будку, она прошла мимо. Но, дойдя до улицы Фердинанда Католика, после секундного колебания все-таки решилась. Если подумать хорошенько, почему я должна скрывать от собственной матери, что окончила университет? Нерея сунула в щель монету, набрала три первые цифры, потом повесила трубку. Почему? Потому что я ее знаю как облупленную. Потому что сейчас же она скажет что-нибудь такое, что испортит мне этот победный день.

Короче, еще две недели Нерея скрывала новость от Биттори. Завтра я ей позвоню. Но наступало завтра, и Нерея откладывала звонок еще на день. И еще на один, и еще…Чтобы потянуть время, чтобы поберечь собственные нервы. Мать окончательно поселилась в Сан-Себастьяне. Жить с ней? Ужас. Вернуться в поселок? Еще того хуже. Когда она ездила туда в последний раз, друзья и знакомые с ней не здоровались. Она прикинула свои возможности, посоветовалась с подругами по квартире и приняла решение. Какое? Остаться на все лето в Сарагосе. Ее предупредили:

– Сарагоса летом – все равно что раскаленная печь.

Ей это было по барабану. Кроме того, именно сюда писал ей письма Клаус-Дитер. Разумеется, она могла дать своему белокурому мальчику адрес в Сан-Себастьяне. Могла ли? И какой именно? У нее в запасе был только адрес матери. Нет, только не это. Она легко представила себе следующую сцену. Нерея, смотри-ка, пришло письмо из Германии. Кто тебе пишет? У тебя что, появился жених? Не говоря уж о том, что мать непременно вскроет конверт, сославшись на то, что не обратила внимания, кому именно письмо адресовано.

Из двух ее соседок у одной, как и у Нереи, срок аренды заканчивался в конце июля, другая – которой оставалось учиться еще год – собиралась прожить этот год там же. И ей предстояло после каникул подобрать новых жилиц. Нерея спросила у нее, позволит ли она ей сохранить за собой комнату на август и сентябрь. А чтобы подруге в этот период не пришлось самой нести все расходы, Нерея предложила отдавать свою часть непосредственно ей, а не хозяйке. Девушка с радостью согласилась.

Сарагоса в августе – тридцать восемь, сорок, сорок четыре градуса. Солнце, пустынные улицы. Нерее казалось, что этим дням не будет конца. Она читала романы, гулять выходила по вечерам, когда жара немного спадала, и учила немецкий. Трудный язык. У нее просто не умещалось в голове, как это в нынешний период истории люди могут в булочной, или в больнице, или из окна в окно разговаривать, склоняя слова на манер древних римлян. Она поискала в “Желтых страницах” адрес интенсивных курсов немецкого, куда можно было бы записаться. В августе? Там даже на телефонные звонки никто не отвечал.

Дни маразма, дни скуки. И все равно – лучше провести их в раскаленном одиночестве, гуляя вечерами по городу, выбираясь изредка в аквапарк “Ла Ипика” с увлекательной/интересной книгой, например детективом, чем день напролет снова и снова выслушивать материнское ворчание. По телефону – в тех редких случаях, когда Нерея звонила, – мать донимала ее вопросами, почему она по-прежнему остается в Сарагосе, если с учебой покончено. Просто… И Нерея врала первое, что приходило ей на ум. Потом вдруг сообщала, что плохо слышит – ой, совсем ничего не слышно – или что у нее закончились монеты. Ни про Германию, ни про Клауса-Дитера она даже не заикалась.