Родина

Через два дня после отпевания Чато предали земле на кладбище Польоэ. Народу на похоронах собралось мало. Но Биттори в первую очередь переживала из-за отсутствия Нереи, это углубляло ее горе, и этого она дочери никогда не простит. Шавьер – чуткий, разумный – старался их примирить, быть посредником между матерью и сестрой. Впустую. Он не смог ни утешить первую, ни уговорить вторую. Ему казалось, что гневные морщины на лбу у матери с каждым днем становились все глубже. Он много раз звонил в Сарагосу, чтобы через хозяина бара вызвать для разговора Нерею и убедить ее поскорее приехать домой. Но связаться с сестрой не удавалось, кроме того, он чувствовал, что уже изрядно надоел людям из бара. А Нерея твердо решила: ни за что на свете она не согласится своими глазами увидеть физическую смерть отца. Выходит, дело только в этом? Последний взрыв ярости у Биттори: она заявила Шавьеру, что ей уже все равно, пусть Нерея живет по своему разумению, и еще:

– Знаешь, что я тебе скажу? Я больше не верю в Бога.

Утро похорон было серым. Хорошо еще, что обошлось без дождя и ветра. Иначе где бы они там, на кладбище, нашли укрытие? Кресты, могильные плиты, дорожки между ними. Внизу – городские крыши, затянутые осенним туманом. Говорят, это кладбище красивое. Тоже мне утешение! Несколько человек окружили могилу, и, когда была сдвинута могильная плита, их взору предстал гроб дедушки Мартина. Приехали родственники из Аспейтии, те, кого обычно видят лишь на свадьбах и похоронах. Приехала сестра Биттори, которая все равно ничего не соображала, потому что голова у бедной совсем перестала работать. Приехало человек шесть соседей, но они приносили соболезнования, стараясь говорить потише. Вместе с ними – двое работников с фирмы Чато. Что ж, понятно. Здесь, далеко от поселка, никто их не увидит и присутствие на похоронах в вину им не поставит. Биттори – черные круги под глазами, спокойная – поблагодарила всех, каждого по отдельности. Родственники из Аспейтии, как и в день отпевания, спросили про Нерею.

– Никак не смогла приехать. Сами знаете, она ведь учится в Сарагосе, – отвечала Биттори.

Зато Шавьер, сын-телохранитель, буквально ни на шаг не отходил от матери. Был он рядом с ней и когда она начала прощаться с теми, кто пришел на похороны. В этот миг он заметил женщину в темных очках, стоявшую шагах в двадцати от остальных, словно она навещала совсем другую могилу. Это она. Кто? Кто же еще – Арансасу. После того, что между ними произошло, Шавьер не надеялся ее больше увидеть. Ну, может, случайно, мимоходом – привет! – на больничной стоянке или в кафетерии.

Шавьер матери:

– Я буду ждать тебя у ворот.

– Куда ты?

Он не ответил. Незачем. Биттори и так узнала Арансасу. Да, но разве он не сказал матери, что между ними все кончено?

Пока Шавьер шел к Арансасу, которая показалась ему еще красивее, чем всегда, он почувствовал, как за спиной у него повисло молчание. Спокойно, сдержанно он пожал ей руку. Не целовать же ее при всех, правда?

Они направились к воротам кладбища, сохраняя дистанцию в полметра, и сделали небольшой крюк, чтобы скрыться от посторонних глаз.

– Я решила не подходить, чтобы не мешать.

– Сама знаешь, что никогда не помешаешь.

– Мне нравился твой отец. С самого первого дня он был очень добр ко мне. Чего не могу сказать про мать.

– Давай не будем об этом. Очень тебя прошу.

– Я пришла, чтобы попрощаться с твоим отцом, и еще – чтобы показать, как отношусь к террористам. Если бы мы жили в приличной стране, на кладбище сейчас было бы полно народу.

– Тут уж ничего не поделаешь.

– А заодно воспользуюсь случаем, чтобы проститься с тобой, и тоже навсегда.

– Ты уезжаешь?

Остановись, Шавьер, тебе-то какое до этого дело? И то правда, я ведь и сам не знаю, зачем спросил. На самом деле все между ними было обговорено/разорвано, обговорено ими вместе, разорвано им одним – когда они сидели в кафе при гостинице “Лондон”. И теперь она, женщина с добрым сердцем, – ты ведь не станешь этого отрицать – сделала благородный жест, придя на похороны Чато и одновременно на похороны их любви, на которую возлагала столько надежд и которой так самозабвенно и всей душой отдавалась. Может, в фигуральном смысле. Ну, пусть будет в фигуральном. Эта любовь, такая хрупкая, словно сделанная из стекла и фарфора, любовь, которую ты вдребезги разбил – да, ты сам, своими руками, – теперь умерла и покоится в той же могиле, что и твой отец. Двумя днями раньше, когда уже пролитые и неизбежные слезы начали уступать место смирению, Арансасу сказала, что:

– Человек, убивший твоего отца, разбил и то, что соединяло нас с тобой.