Родители, наставники, поэты

Я стучал на пишущей машинке в Смольном. Дело прошлое (вступление к нескромному признанию) — писал я быстро и грамотно, а потому меня приглашали и туда и сюда. После отъезда правительства в Москву я стучал на «Ундервуде» и «Континентале» в Управлении делами, оттуда вскоре затребовали меня в Агитпропподотдел.

Начальник этого отдела товарищ Жарновецкий распорядился:

— Есть работа — вы пишете для агитаторов и внутреннюю пашу переписку, нет работы — помогаете по книжной части товарищу Ионову.

И тут книга! Опа выручала меня везде и всегда. В скуку и однообразие переписки на машинке книга явилась и другом и целителем.

Илья Ионович Ионов был только что назначен заведующим издательством Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Прошел всего лишь месяц, а вышли тиражом в 10 000 экземпляров все части романа «Жан Кристоф» Ромена Роллана, книжка стихов Ионова «Алое поле», «В огне» Барбюса (с предисловием Горького) .

Но самое замечательное, что выпущено было в 1918 году, — это напечатанные с дореволюционных матриц собрания сочинений Достоевского, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Тургенева — эти имена запомнились потому, что с ведома Ионова я получал все издаваемые книги на складе, здесь же, в Смольном, во втором этаже. В коридоре этого этажа против входа с лестницы был устроен открытый киоск, на прилавке в соблазнительном порядке лежали остро пахнущие типографской краской тома классиков и старые издания, отысканные на складах: неразрезанные книжки Мельникова-Печерского, Мольера, Григоровича, Гауптмана, Ибсена — все приложения к «Ниве».

— И голодно и холодно, а как светло! — говорил, бывало, подружившийся со мною сотрудник Управления Делами Славатинский, большой любитель и ценитель книг. — Люблю разрезать книги, а вы как?

И я любил разрезать книги. Этого удовольствия лишен современный читатель, и не знаю, не решусь сказать, хорошо это или плохо, по — как объяснить ему. как изобразить особый трепет душевный, ни с чем не сравнимое ощущение причастности чему-то очень высокому, когда сидишь за столом и, перелистывая уже разрезанные страницы, вкладываешь нож или под верхний угол и тогда разрезаешь сразу восемь страниц, или разрезаешь сбоку, справа, и тогда освобождается окошко, в которое впускаешь нож, и он разрезает и внизу и наверху. Бумажная пыль покрывает стол. Книга разрезана только наполовину, на очереди еще восемь пли девять томов.

Свежеразрезанную книгу и читаешь с особым чувством. Кажется, что к чтению прибавляется еще что-то. ежели книгу разрезал сам, а по кто-то посторонний. Лучше воспринимаешь, сильнее любишь то, что тебе предлагает автор книги, — его любишь и сильнее и доверчивее...

Летом восемнадцатого года Жарнповецкого сменил Константин Григорьевич Аршавский, он по целым дням пропадал на работе в городе, мне свободнее стало забредать куда только душенька пожелает, а знакомых у меня было уже много, а комнат в Смольном было также немало. Заглядывал я в издательство, по частенько нарывался на Попова: этот дядя был права горячего, вспыльчивый и не очень-то отходчивый. Посетителей своих оп иногда загонял буквально под стол или за шкаф, требуя от них того, что ему было нужно. Жаловаться на него бесполезно.

— Тебе что? — накинулся он на меня, когда я осмелился прийти к нему с просьбой о книгах. —- Откуда? Почему ходишь-бродишь? Марш отсюда!

Затопал ногами, замахал руками.

Дня два спустя повстречал я его в коридоре Смольного (коридоры длинные, широкие), он взял меня за локоть и сделал выговор — за то, что я гуляю, а не работаю. Пришлось пожаловаться на пего Аршавскому.

- Не обращай внимания, - махнул рукой добрейший Константин Григорьевич. - Сумасшедшая бестия! В тюрьме сидел, в одиночке, там сойдешь с ума! А насчет книг надо прямо на склад идти, Ионов тут делу не помеха.

Вскоре произошло чудо. Он встретил меня в коридоре и потащил к себе в кабинет — буквально потащил: взял за локоть и с силой, как буксир барку, только что не побежал но скользкому, только что намытому полу. Оп притащил меня к себе в кабинет. Все стены его заняты шкафами с книгами, книги на полу, на длинном заседательском столе, на подоконниках.

— Садись. Сюда, за машинку, — отрывисто приказывал Ионов, и я едва успевал поворачиваться. — Закладывай две копии. Готово? Диктую...

Все же я заявил Ионову, что меня ждут в Агитпроподотделе, там я работаю, работы сегодня много...

— Не люблю, когда много разговаривают, не терплю! — прикрикнул на меня Ионов. — Пиши! Сколько копий заложил, две? Слушай внимательно!

Я начал стучать, диктовка была скучная, язык у Ионова суконный — без его ведома я заменял канцелярские обороты обычными, человеческими, такими, от которых уже начали отвыкать в учреждениях — катастрофически скоро и невозвратно... Кончив одну бумажку, я заложил две копии второй.

— Я уйду, а ты бери вот те книжки, что на столе, и вноси каждую в список, .понятно? Сделаешь — можешь уходить., понятно? Возьми себе любую, какую хочешь, из тех, которые в связках на полу, понятно?

— Скажите Аршавскому, что я приду... — начал я, но Ионов прервал грубо и бесцеремонно: