Родители, наставники, поэты

Я был так напуган, что даже в постель свою укладывался только тогда, когда кто-нибудь отправлялся в уборную: я спал в кухне, почти рядом с нею. II немедленно закрывался одеялом с головой. Душно, трудно дышать, лежишь и вслушиваешься в ночные шорохи и стуки, — а вдруг явится панночка со своим гробом и начнется та самая история, о которой только что читал. Полагаю, что и слушатели мои трусили не меньше, чем я.

Библиотека И. А. Шарлеманя

Невысокие широкие шкафы красного дерева, половинки дверец стеклянные на одну треть — сверху; снизу как-то особенно выделанные накладные узоры. Слева, почти на всех пяти шкафах, летит нимфа, теряя на ветру покрывало, справа ей навстречу — сатир, совсем голый, и на физиономии его двусмысленная улыбка, как у дяди Васи, когда он еще только на взводе, по уже не трезвый, Шкафы заказные, и я знаю, кто их делал: столяр Академии художеств Никита Викентьевич Дуван. Он говорит о своей работе:

— Делаю, что прикажут. Настоящие книжные алкоголики таких книжных шкафов не выносят, не признают, им важно, что в шкафу, а вот эти, богатеи, дворяне, им сперва — каков шкаф! Им важны все эти завитушки, голые бабы и полюбовники, — впрочем, все это не я делал. Я такого не умею. Шкафам цепы нету, а платили мне недорого. Сделал вещь — только в пей нс книги держать, а, скажем, посуду. В таком одном шкафу один художник, не скажу имени-отечества его, коллекцию дамских корсетов хранит-прячет. По вещам и хранилище, по покойнику и гроб, как мой отец говаривал...

— Господи, боже мой! — восклицал я, на манер бабушки чмокая губами и выискивая, что бы еще сказать, — не от своего впечатления, ибо шкафы еще закрыты, а от вида самих вместилищ. А когда шкафы открыл один за другим, чуть было не задохнулся: в одном — приложения к журналам «Родина», «Природа и люди», «Вокруг света». «Нива», да не в одном, а в двух; в других французские книги вперемешку с русскими, год издания — начало прошлого века. Тут были Державин, Богданович, Батюшков, Веневитинов, Баратынский, Глинка, альманахи почти правильной квадратной формы, французские книги с золотым обрезом, тяжелые, красные, чем-то напоминающие книги духовные.

А запах!..

Что-то для меня новое тугой волной поплыло из пятого шкафа: в нем были книги детские, стихи авторов конца минувшего столетня, и — запах, нечто особенное, пленительное, ему остаешься верен всегда, понимая, что можно этот запах приобретать в своем доме самому; надо завести такие же шкафы, нагрузить их книгами, и они все вместе создадут такой же запах.

— Создадут? — думал я, перебирая книги, вынимая из плотного ряда одну, и, перелистав, ставя на место и вытаскивая другую. — Создадут? — повторял я, сомневаясь, отлично и в том возрасте понимая, что этот запах создается пе только запахом книг,— нужно что-то еще...

Я устал стоять на согнутых ногах, опустился на колени. перед собою (положил на полу несколько книг.

Голова моя болела, в висках что-то постукивало. Я забыл о времени, я не слыхал шагов Иосифа Адольфовича, моего отца крестного (его мать, моя крестная, незадолго до этого умерла), я даже не заметил его, когда он встал со мною рядом. Когда он предложил мне взять несколько книг на память о нем, я увидел его. Я вскочил и, не веря тому, что слышу, спросил:

— Сколько можно взять?

— Сколько... — мягко, душевно произнес Иосиф Адольфович. — Ну, возьми те, которые понравятся. Скажем, десять книг. Не мало?

Я имел наглость заявить, что, конечно же, этого мало.

— Двадцать, — сказал я, и мне разрешено было взять двадцать книг.

Я взял двадцать две книги, и спустя час, отвечая на вопросы крестного моего о названии книг, мною для себя отобранных, не сразу добавил: — Да, Марка Твена три книжки, одна писателя Засодимского, одна Льва Толстого, две Пушкина, сказки...

Здесь я запнулся, обившись со счета. Назвал еще пять-шесть книг. Иосиф Адольфович словно нехотя произнес:

— Уже двадцать одна книжка, крестник мой милый, а тебе позволено взять двадцать...

— И еще Клавдия Лукашевич, вот она, «Оборона Севастополя» называется, мне она не очень-то нужна, берите обратно, если уж так сильно хотите, пожалуйста, сколько угодно!..

Вот сколько лишнего наговорил я!

Отец крестный мой раскатисто рассмеялся, а затем преподал мне серьезный урок на всю жизнь.

— Видишь ли, мой милый, — рассудительно, густым своим баритоном, то опуская его, то поднимая, одновременно округляя глаза и делая строгим лицо, говорил мне щедрый Шарлемань, — многие люди не считают себя ворами, когда они не вернут книгу, взятую у знакомых. Вот, ты, к примеру, возьмешь у меня почитать сказки Афанасьева и не вернешь их. Ты отлично понимаешь, что эта книга не твоя, что ее нужно вернуть, отдать, по тебе не хочется делать этого, книга тебе нравится, и...

— А если я верпу, только очень нескоро, это что будет? — спросил я, и отец крестный ответил, что это не будет воровством в том только случае, если я извинюсь задолго до отдачи и тогда, когда буду книгу возвращать.

— А если совсем не верну — буду вором?