Родители, наставники, поэты

— Самым нехорошим, самым противным, самым гнусным вором, — заметно волнуясь и даже гневно поводя глазами, проговорил крестный отец. Мне стало понятно, что кто-то из его знакомых взял у него книги и не вернул.

— Возьми кусок хлеба, мяса, укради одежду, возьми мои деньги, — продолжал он, — я пойму тебя и твою нужду, я даже прибавлю еще от себя к тому, что ты у меня похитил, но украсть книгу... — это самое страшное воровство, мой милый!

И тут он заговорил со мною, как со взрослым, он дал волю гневу, страсти, раздражению, он ударил кулаком по столу, сказал что-то не по-русски, а затем положил ладонь свою на мою голову и уже мягче, нежнее проговорил:

— Никогда не воруй книги, никогда! Украсть деньги — ударить человека по спине, но украсть книгу — это значит украсть у человека веру в тебя, доверие к тебе. Ты украл у меня книгу и тем самым плюнул мне в лицо.

В кабинет вошел его двоюродный брат Андрей Андреевич Оль, молодой архитектор, — по его словам, «изобретатель дома» для писателя Леонида Николаевича Андреева (на сестре его Оль был женат первым браком).

Этого Андрея Андреевича запросто в глаза и за глаза называли Дрюней. Дядей Дрюней называл его и я. Быль ему тогда лет двадцать, может быть, чуть-чуть больше

— По какому поводу книги разбросаны? — спросил он ни к кому собственно не обращаясь. — А ты тут что поделываешь, Луканька? — это он ко мне.

Начался разговор на французском. Я тем временем рассматривал отобранные книги, не окончательно уверенный в том, что домой к себе унесу двадцать две, — а что, ежели даже по двадцать?

— Вот что, Луканька, — забасил Оль, подходя ко мне, — скажи маме, что мы забираем тебя в это воскресенье на весь день.

— В цирк? В театр? Гулять? — начал я отгадывать. — В зоологический музой? На лодке?

— В Поповку поедем, Луканька, — ответил Оль. — И ты, значит, являешься ровно... ну, скажем, ровно в десять утра. Можешь? Не проспишь?

— Рано, Дрюнечка,— поморщился Иосиф Адольфович. — В полдень в самый раз. Возьмем с собою Евгения Евгеньевича.

Евгений Евгеньевич Лансере приходился близким родственником Шарлеманя и Оль. В конце концов, уговорились на одиннадцати, поезд отходит в двенадцать с какими-то минутами, в Поповке будем в начале второго.

— Великолепно! — воскликнул Иосиф Адольфович. — Забирай свои двадцать две книжки и предупреди маму относительно воскресенья.

— А что будем делать там, в Поповке? — полюбопытствовал я.

— Составлять каталог пашой библиотеки. Ты будешь нам помогать. Вот, возьми на извозчика, пешком книги ты не донесешь.

Я донес книги, взвалив их в мешке за спину. Тридцать копеек, полученные на извозчика, это ого-го какие деньги! Это книга. Две. О том, что это много мороженого, я не думал: я уже был отравлен книгой —самой целительной, способствующей долголетию человека отравой. Книга мне снилась, я любил ласкать ее, проводя пальцами по корешку, по обрезу, ладонью по крышке, рассматривая ее со всех сторон...

...Пригород Поповка сегодня не существует, его начисто уничтожили фашисты. Богатейшую библиотеку Шарлеманей (тридцать тысяч томов, тысяч пять принадлежали Оль) дарили—да, дарили моим родителям Шарлемани-младшие в 1918 году, тревожась за судьбу книг, опасаясь, что их разграбят, сожгут, в лучшем случае конфискуют, а вот у «пролетариев» Борисовых, как о том думали наивные, добрые, благородные Шарлемани (да будет им земля пухом!) не тронут.

Родители мои отказались от подарка. Я ревмя ревел. Вскоре один из братьев Шарлеманей был убит на фронте, старший уехал в Грузию и там жил и работал до самой своей смерти в 1959 году.

Библиотека, будучи бесхозной, таяла, таяла, в годы нэпа в двухэтажном доме в Поповке жили какие-то люди, им уже принадлежали не только книги. В начале тридцатых годов мне встречались книги с золотым тиснением на корешке (внизу) — А. И. Ш. — Адольф Иосифович Шарлемань, муж моей крестной матери, академик живописи, профессор Академии художеств в прошлом столетии.

До воскресенья я жил как во сие — ослепительно-звонком, неправдоподобном, даже жутко-волшебном: вот-вот кончится это счастье, скажут мне, что в следующее воскресенье я должен оставаться дома, нечего делать мне в Поповке. Такое состояние было страшнее рассказов про покойников, чертой и леших; такое состояние чем-то похоже было на зубную боль, когда не хотелось ни пить, ни есть, ни читать, ни писать... Сманили люди, а сами и думать забыли обо мне, — так размышлял я долгую беспокойную ночь с субботы на воскресенье.

Дом в Поповке был двухэтажный, рубленый, массивный, строили его талантливые фантазеры, и от их фантазии просторно было моему воображению, когда я, раскрыв широкие, как ворота, дверцы книжных шкафов, находил возле иного ряда книг приколотые кнопками записки такого содержания: