Родька

— Хорошо, хорошо. Молодец! Только ты уж давай поднажми. Торопят. — И шел дальше.

Мрачный какой-то. И не узнать. То ли дела человека заели, то ли жизнь. Один только раз между нами мелькнуло что-то прежнее.

— А ты что ж, — проговорил он с вымученной улыбкой, — так-таки никакого подарка и не привез мне оттуда?

— Как же, дубленый зипун. Белый, вышитый. И как раз вашего размера. А как внучка, не пошла еще учиться?

Повисло долгое молчание.

— Замуж вышла, — вдруг сказал он, — в Ригу уехала… Ну ладно, работай.

Вот оно что: внучка! Интересно, за кого она вышла? Все за кого-то выходят. Вот так и Иванка. Приедет туда к себе, в Калугу-Воронеж…

— Эй, эй, милочек, ты что — заснул? Давай, давай!

Артист то и дело теребил меня. Может, вместо Маэстро он и не потянет, но помощник мастера из него выйдет лихой.

Заказчик — красивый мужик лет сорока — тоже, как мог, старался выжать из меня максимум:

— Вот я смотрю на вас и просто любуюсь! — Седой, высокий, он курил трубку. — А что это вы? Другую фрезу? Какой диаметр? Не отвлекайтесь, сейчас я принесу.

И бежал в кладовую, тащил. Ишь, как мечет икру! Наверное, это он сам изобрел. Авторский надзор. А впрочем, какая мне разница, кто он такой? Бегут, бегут минуты… Вот уже дядя Исидор потихоньку начинает прихорашивать свой станок. Один шпиндель умолк, другой. До чего же не хочется идти домой…

Дома, за редким исключением, повторялось одно и то же: заглушенный телевизор, книга, бутылка…

По большей части сидели молча. Я скажу что-нибудь, папа не обратит внимания. Или ответит невпопад. И — хлоп рюмку.

Иногда, ближе к ночи, на него находила разговорчивость. Это было еще хуже. Обрывки каких-то воспоминаний. Нюра-баптистка… Мисхор… Надорванная фотография… Говорит, говорит. Интересно, кому он это все? Мне? Вряд ли. Просто так, пьяный монолог в присутствии одушевленного предмета.

И вот — произошло.

Помню, в тот вечер у меня на душе уже была такая чернота, что даже он это заметил.

— Слушай, а что ты мрачный такой? Устал на работе? Хочешь рюмку?

— Я же тебе сказал, я бросил.

— Ах, да, да. Я тоже бросил. И тоже сказал тебе. А это…

Широкий взмах рукой. Бутылка опрокинулась. Он долго ловил ее на столе. Потом под столом. Я попытался помочь, он резко оттолкнул меня. Руки у него сильные — я растянулся на полу.

— Ты что?

— А ты?

В бутылке оставалось еще несколько капель. Почти тут же, забыв обо мне, он выцедил их в рюмку.

Нет, нет, это все! Это конец! Хоть я умри, хоть я сдохни, не совладать мне с ним.

Я как рухнул на пол, так и сидел. Снизу мне было видно его лицо, глаза… Мутно, тяжело, до ужаса незнакомо он смотрел куда-то вдаль, сквозь телевизор, сквозь стену.

— Папа! — позвал я.

— Да… А что ты сидишь на полу? Тебе так удобно?

— Папа! — сказал я. — Одно только слово. Одно, человеческое. Мне бы только понять, что происходит. Ты уже перешагнул, да? Патологическая потребность? Но ты скажи. Есть ведь способы, есть средства… Ты посмотри на меня! Я же молодой. Я жить хочу. Сжалься. Помилуй. За что? Разве я могу сделать так, чтобы твоя печень не болела у меня, во мне? Положим, тебе наплевать на себя, но зачем же ты тащишь меня с собой!

— Тебя? — Тут он вроде бы включился.

— Конечно! Ведь мы с тобой — одно! Одно целое. И если ты…. А я ведь ничего еще в жизни не знал по-настоящему. Вот у меня была встреча. Я не успел тебе рассказать, не смог.

— Погоди, — сказал папа. — Ты слишком быстро говоришь. И слишком много. Н-да… — Он долго молчал, как бы подыскивая слова. — Я верю только в обоюдные чувства. Если говорить честно, мы давно уже друг другу безразличны. Где причина, где следствие — неважно. Но куда бы я ни шел, я не вправе никого тащить за собой, это ты прав. — И тут опять, как в тот вечер, он взял себя в руки. Даже голос зазвучал совсем по-другому. — Чего бы ты хотел от меня? Только покороче, а двух словах. Ты же понимаешь, я сейчас не способен выслушивать длинные речи.

— Хорошо. Вот в двух словах. Я прошу, я умоляю тебя, чтобы ты бросил это!

— Это? Гм… Не могу ничего обещать. — Он долго смотрел в стену. — А кому это мешает? Кого это касается, кроме меня? Как видишь, я живу, работаю, поводов для принудительного лечения не подаю. Или подаю?

— Но ведь дело не в этом! У тебя… Как бы объяснить. Понимаешь, ты умер. У тебя клиническая смерть души. Ее пока еще можно оживить, воскресить. Есть средства. Антабус, в конце концов…

— Антабус? — И дальше от него уже исходила одна чистая злоба. — А зачем? Зачем, позволь тебя спросить?

— Зачем, да? — От этого «зачем» во мне все прямо перевернулось.

— Да, зачем?

— А хочешь, я тебе покажу зачем? Хочешь?!

— То есть?

— Вот ты сказал, что мой характер достаточно известен. Но это неправда. Ты его не знаешь. Ты его еще не знаешь совсем. Завтра! Да, да, не далее, как завтра! Ты у мня попоешь! Ты у меня попляшешь!

— Я?

— Да, ты!

— Но я тебя просто выгоню.

— А вот фиг! Фиг тебе! Я здесь прописан. И я твой сын. Понятно?

Я взял со стола бутылку и выбросил в окно.

— Дурак — она пустая.

— Ничего. Полные пойдут туда же!

Очень хотелось побыть одному. Но у Лены, видно, не было работы, и она все утро крутилась у моего станка.