Родька

Он говорил долго, путано. Какой-то у мамы возник роман. Потом кончился. Папа был убежден, что кончился. Но сейчас по каким-то вещам выходит, что все это продолжалось и потом. Все время. Всю жизнь. Конечно, ей надо было лечиться. Но врачи были и там, в Благовещенске. Частые поездки в Москву, в Мисхор. Вот мамины дневники, фотографии. Все это хранилось в доме у Веры Петровны. Она посоветовалась с Костей — и они тогда еще, в самом начале, как только он переехал в Москву…

Вот оно что! Вот что случилось! Всю жизнь! Господи! Да тут не то что запьешь!

— Но ты… Но она… Она ведь тебя все-таки любила, да?

— Да, — сказал папа. — Впрочем, нет… Не знаю. Да и стоит ли об этом говорить? И вот о чем я хочу тебя попросить самым убедительным образом: когда ты будешь разговаривать с Костей по телефону…

— И не упоминай! — заорал я. — Пускай я чужой, пускай в отличие от него я приблудный. Но он… Ты можешь говорить все, что угодно, но никогда, ни за что я ему этого не прощу! — Вскочить бы сейчас, бежать куда-то! — Слушай, зачем я тебе? — вдруг заорал я. — На что я вам? Я уйду, уеду! Тьфу, надоели!

— Только без истерик, — сказал папа. — Я думал… Мне показалось, что мы можем говорить, как две взрослых человека. В том, что ты нужен мне, крайне необходим, надеюсь, ты никогда и не сомневался. А последний период… Ну что ж. В какой-то момент мне вдруг показалось, что ты, как и она… Да и подтверждений было сколько угодно.

— Каких подтверждений? Пошарь во лбу, о чем ты говоришь?!

— Ладно, — сказал папа, — все равно мы не умеем разговаривать по-человечески. Разве что в бреду. — Он вдруг жалобно улыбнулся и покачал головой. — Н-да… Многое из того, что ты там говорил, я не понял. Но одно дошло до меня: оказывается, и я тебе зачем-то нужен. Не знаю, правда, зачем. А может, и это мне показалось?

— Нет, нет! Ты мне очень, ты мне просто ужасно нужен!

Я попытался вскочить. Папа уложил меня.

— Успокойся. Почему ты так кричишь? — Он долго смотрел на меня, — Ну хорошо, положим, я тебе нужен. А какой? Такой, каким я был в Благовещенске? Но ведь это невозможно. Годы.

— Господи, да будь ты каким угодно! При чем тут годы? Просто тебя лень одолела. Но если хочешь иметь склероз — имей! Хочешь пить — пей, в конце концов.

— Кстати, хочу, — сказал он. — Ты полежи спокойно, а я сейчас выпью рюмку. Надо.

— Да, да. Я буду даже рад. Только, знаешь, я тогда тоже выпью. А зачем нам разделяться? Все вместе. А потом ляжем где-нибудь в канаве и споем… Слушай, а где пианино, что-то я его не вижу.

— Пианино там, где ему надлежит быть, — сказал папа. Он не торопясь вытащил из-за шторы начатую бутылку, налил себе полстакана и выпил.

— Закуси аллохолом.

— Чепуха, аллохол мне не помогает.

Бутылка стояла на тумбочке. Отвлечь бы его чем-нибудь…

— Н-да… — Он опять налил себе.

Только бы не убрал бутылку!

— Ну хорошо, — сказал я. — А теперь давай все-таки вернемся ко мне. Ребенок — это ладно. Но мне показалось, что в Иванкином письме тебя еще что-то зацепило.

— Письмо? — Папа оживился. — Ты прав! — сказал он. — Понимаешь ли, какая история…

Он чуть отошел от тумбочки. Я быстро схватил бутылку и, расплескивая, набуровил себе полный стакан.

— Ты говори, говори! Я слушаю. Твое здоровье!

— Так вот, из ее письма вырисовывается человек… — Папа с интересом смотрел на меня. — Что, невкусно?

Это была вода. Обыкновенная вода, теплая.

— Не нравится? А я этой дряни бутылок двадцать выпил, пока ты… — Он улыбнулся. — Не хотелось менять привычки. Сяду вот так вечером у телевизора… В конце концов, со временем оказалось — почти все равно, что пить. — Ну, так рассказать тебе, что я думаю по поводу письма, или уже неинтересно?

— Нет, неинтересно. Мне сейчас вообще ничего не интересно. Не знаю, может, тебя устраивает вся эта история с моим рождением, а меня нет. Я, пожалуй, лучше уйду. Уеду. Понимаешь, не выйдет у меня так, не получится. А вот скажи, только правду, есть какие-то шансы, что вы… В общем, что ты все-таки… ошибаешься?

— Ну разумеется…

— И много?

Мне показалось, что папа смутился.

— Много, — сказал он. — Сейчас мне кажется, что даже очень много.

— Ну вот видишь, видишь! — Он меня удерживал, но я все-таки вскочил. — А насчет чувств? Как насчет чувств?

— То есть?

— Вот Костя. Про него у тебя сомнений нет. И ты его очень любишь, да?

— Да, да. Очень.

— А… а меня?

— Тебя? — У папы дрогнули губы. — А т-т-тебя я п-просто обожаю…

Плечи у него вдруг затряслись. Он отвернулся и как-то страшно, не переставая, заскрипел зубами.

— Ты что? Ты что?! — Я забегал вокруг него, стал тормошить. — Перестань, прошу тебя!

— Чуд-д-а-ак!.. Т-т-ты же видишь, я не могу!..

Надо было как-то сбить его.

— Слушай, — сказал я. — Болит! — И застонал. — Опять сильно болит в боку! А-а-а!

И сразу все кончилось.

— Где болит? — Папа повернулся ко мне. — Ну-ка, покажи!

— Что показать?

— Ты же сказал, что у тебя болит!