Родька

— Ну ладно, спи, — сказал он. — Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.

Конечно же, разговаривать на эту тему с Васькой было бессмысленно. Он очень хорошо относился к Якову Борисовичу. Но что толку? Что он может сделать? Я думал, думал, наконец решился и пошел прямо в учительскую.

— Здравствуйте. Директор у себя?

— Нет.

— Я подожду.

— Звонок, разве ты не слышишь?

— У меня очень важное дело.

— Не думаю, чтоб это было так срочно. Иди на урок.

И тут как раз вошел Гришенька.

— Что такое? — сказал он. — Опять ты?

Мне не хотелось говорить в учительской.

— Давайте зайдем в кабинет.

— Что?

Но тут Гришенька посмотрел на меня и сказал:

— Иди!

Мы вошли в кабинет, и Гришенька стал против меня.

— Ну?

Я не знал, с чего начать, и замялся.

— Мой старший брат… Он студент… Вернее, он в ординатуре…

— Ну! Ну! Ну! — закричал Гришенька, начиная волноваться.

— Он хочет оперировать Якова Борисовича. Ему уже разрешили, и он…

— Что? Разрешили? Я им разрешу! Я им покажу!

И, оттолкнув меня локтем, Гришенька выскочил за дверь и бегом побежал через учительскую.

Странное ощущение было у меня. Хотя я и понимал, что сделал все правильно, но все-таки где-то в глубине души не мог не чувствовать себя предателем.

Потому я даже не удивился, когда вечером Костя вошел в кухню и, ни слова не говоря, запер за собой дверь.

— Убью, — сказал он и ударил меня по щеке.

Я не сопротивлялся.

Костя еще раз ударил меня и вдруг заплакал.

— Сволочи! Какие сволочи!

Шатаясь как пьяный, он вышел из кухни, и слышно стало, как он бесится и пинает стулья в своей комнате.

Потом все стихло. Потом шаги. С силой захлопнулась входная дверь. Костя ушел.

Я подошел к зеркальной дверце шкафа. Правая щека у меня горела, и на ней ясно виделись контуры Костиных пальцев.

В этот вечер папа пришел поздно.

— Что это у тебя?

Щека у меня еще горела.

— Костя бесится, — сказал я.

— Что ты сделал? — Папа стал у окна и уперся лбом в стекло.

— Ничего особенного. Сходил к директору.

— Я думал сегодня, — сказал папа. — Вполне возможно, что мы допустили ошибку.

— Почему «мы»? Ты тут ни при чем.

— Ну ладно, не будем торговаться.

Он сел на диван и уткнулся в газету.

Я побродил по комнате и тоже взялся за журнал.

На душе было противно. Говорить не хотелось.

Костя пришел около двенадцати. Молча, с каким-то чужим чемоданом в руке он прошел в свою комнату и стал складывать вещи.

Папа долго стоял у его двери и смотрел на все это.

— Может быть, все-таки поговорим? — сказал он.

— Мне не о чем с вами говорить, — сказал Костя, — да это и небезопасно.

Чемодан был слишком полный и долго не закрывался.

— Д-да! — Папа вошел в Костину комнату и нажал на крышку чемодана коленом.

— Спасибо, — сказал Костя, взял чемодан и пошел. Уже в дверях он обернулся. — Только из-за хорошего отношения к тебе я не пришиб вот этого подонка.

— Благодарю, — сказал папа, — но в дальнейшем можешь относиться ко мне хуже. Ты хочешь уехать?

— Возможно.

— Если нужны будут деньги…

— Не думаю. В крайнем случае, продам мотороллер. Триста рублей мне всегда дадут.

— Ты считаешь, что эти триста рублей твои?

— Да, я так считаю. Впрочем, на мотороллер ты дал мне сто пятьдесят. Эти деньги я тебе когда-нибудь верну. Ну, привет. Счастливо оставаться.

— Надеюсь, ты зайдешь попрощаться.

— Думаю, что нет.

Но перед отъездом он все-таки зашел.

Спокойный, совсем незлой, он сидел за столом и писал. Папа читал какую-то книжку.

— Что это ты пишешь? — спросил я.

— Объявление.

Я заглянул через плечо.

Удивительный все-таки Костя человек. Купил весной кучу железа, кое-как собрал из него свой драндулет, а теперь пишет: «Продается почти новый мотороллер в отличном состоянии».

Я говорю ему об этом.

— Чепуха, кому какое дело, что я купил. Важно, что я продаю. Он действительно в отличном состоянии. «Спросить в любое время, — пишет он, — по такому-то адресу».

— Это ты там теперь живешь?

— Угу!

— В общежитии?

— Нет.

— У приятеля?

— У жены.

— Поздравляю тебя, — сказал папа сдавленным голосом. — А кто она? Ты нам ее покажешь?

Костя не ответил. Он посидел еще немного, а потом встал, сказал «ну ладно» и ушел. Больше мы его не видели.

Первые дни без Кости нам было очень хорошо. Папа совсем перестал ходить в бильярдную. Каждый вечер мы играли в шахматы, разговаривали или сидели просто так, смотрели телевизор.

Интересно, пока был Костя, о телевизоре даже не заходил разговор. А тут вдруг оказалось, что и мне и папе давно уж хочется иметь «эту игрушку».

— Почему ты думаешь, что это игрушка?

— А что же? Когда-нибудь это станет искусством, но пока…

— Ну хорошо, — говорю я, — допустим, это игрушка. А почему же ты выложил такие деньги и не жалеешь?

— Чудак, — говорит папа, — если телевизор доставляет нам удовольствие, какая, собственно, разница, игрушка он или что-нибудь другое? Ты не видел мои очки?

Костина комната стоит пустая, а я по-прежнему сплю на кухне. Вполне можно было бы перебраться. Но мне самому об этом говорить не хочется, а папа молчит.

Пока еще Костя жил в Благовещенске, мне это было понятно. Но вот уже месяц как он в Москве, недавно от него пришло письмо.