Родька

— Гм, — сказал папа. Он походил по комнате. — Нет, в этом удовольствии мы себе все-таки откажем. Унизительное дело воевать с собственным сыном. Я ему желаю всяческих удач. Ты слышишь, всяческих.

Касьяныч и Шура пели украинские песни. Жена Кирюхи им помогала. Это было очень красиво.

Думы мои, думы мои,
Лыхо мэни з вамы…

Если бы я был поэтом, то обязательно писал бы стихи на украинском языке.

Касьяныча трудно было узнать. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком он веселился больше всех и даже показывал фокусы.

Он действительно принес сало и огурцы. Сало было мягкое, розовое, завернутое в чистую марлю, а огурцы в литровой стеклянной банке, про которую он сразу сказал, что возьмет ее домой.

— А марлю от сала не возьмете? — спросил я.

— Ишь ты, весь в папу. — Касьяныч улыбнулся и погрозил мне пальцем. — Шутник!

Рядом с ним я чувствовал себя совсем маленьким. Да и остальные тоже.

Хотя Шура хорошо умеет петь и даже играет на баяне, Касьяныч покрикивает на него:

— Ты чего, остолоп, разревелся? Я тебя не перекричу, не то что Галина Михайловна. Вишь, какая она маленькая, аккуратненькая. Толстеть надо, Галина Михайловна, толстеть. А то как рожать будете? А вдруг двойня? Совсем зарез.

Кирюхина жена краснеет, машет рукой, но довольна. Кирюха тоже доволен.

— А как же, — говорит Касьяныч, — детей не иметь — семьи не видать. Хозяин твой человек стоящий. Без году неделю у нас, а мы его уважаем. Ну-ка, Шурка, бандит, скажи при всех, уважаешь ты мастера?

— Еще бы! — говорит Шура. — Очень даже уважаю. Мастера не уважать — заработка не видать. Ой, что это?

Очевидно, Касьяныч ткнул его под столом ногой.

— Кирилл Матвеевич наш отец родной, — говорит Шура, и хотя при этом в глазах у него прыгают чертики, Кирюхина жена страшно рада.

— А мы так боялись, так боялись, — говорит она. — Представляете, для Кирюши это первые шаги. А вдруг не сработается? В институте его считали талантливым, но характер у него нелегкий…

— Перестань, — говорит Кирюха.

— А что «перестань»? Это же твои друзья. Я ведь грезу вижу, у меня на людей чутье хорошее. Мне, знаете, правда очень приятно, что вы пришли. И так весело у нас. Я очень петь люблю. И Кирюша любит. Только у него слуха нет. И потом ужасный все-таки характер. Знаете, он и накричать может…

— Ради бога перестань, — говорит Кирюха, — а то я сейчас уйду. Ну что это, в самом деле? Давайте выпьем. Я предлагаю выпить за Касьяныча. Вы вот все тут сидите и не понимаете, что это за человек.

— Понимаем, — говорит Шура, — жмот. Стяжатель. Сто граммов сала принес. Только разъелся — и кончилось.

— Вот бандит, — говорит Касьяныч, — всех голубей у меня покрал, да еще перебивает.

Никто не заметил, когда Шура напился. Хотя он вел себя вполне прилично, мы решили, что пора расходиться.

На улице поймали такси и отвезли Шуру домой.

— Ну как папаша? — спросил Касьяныч.

— Ничего, поправляется.

— С понедельника выйдет?

— Наверное.

— Должок за вами большой. Отрабатывать надо. Хватит наводить бюллетень на плетень. Так ему и скажи.

— Ладно. Скажу. А вы банку от огурцов забыли.

— И то верно. Вот незадача!

— Неужели вернетесь?

— Пожалуй.

…С утра нам не подвезли заготовки.

— Через час будут, — сказал Кирюха.

Страшно серьезный, он вошел за железную перегородку, и оттуда послышался его крик.

— Безобразие! Я им всем покажу! Не дают работать. Плевал я на главного инженера? Гнать таких главных. Вот я сейчас к нему пойду!

— Вот гад, — сказал Шура. — Пойди дай ему в рыло.

— За что?

— Как за что? За отца!

— А ты бы дал?

— Мне нельзя. Я как дам, так он и не встанет. Видишь, какой кулак. Не кулак, а кувалда.

— А ты драться любишь?

Шура посмотрел на меня с недоверием.

— Это ты к чему?

— Да нет, просто так. Я, например, ужасно не люблю драться.

— А зачем сознаешься? Думаешь, я люблю? Ни в жисть. Я как кого ударю, так меня тошнит. Я, веришь — нет, стукнул одного малого, у него носом кровь пошла, а меня вырвало. Рвет и рвет — кишки все наизнанку. Остановиться не могу. От нервов, видать. — Шура помолчал. — Я, знаешь ты, смерти боюсь. Во как боюсь. Как подумаю, так и боюсь. А ты?

— Я тоже раньше боялся. А потом мне папа все объяснил, и я перестал.

— Он тебе с богом объяснил или как?

— Нет, без бога.

— Вот это здорово, — сказал Шура, — а то ведь с богом всякий может объяснить. Только я не верю. У меня мачеха была — страх богомольная. Секстанка она. Знаешь?

— Сектантка, наверное?

— Может, и так, не помню. Всю плешь она мне переела. Грех, не грех… А потом взяла да и умерла. Вот дура, верно ведь? Зачем в кино не ходила, вина не пила? Все равно один конец.

— Так у них же другое.

— Что другое?

— Они в загробную жизнь верят.

— Придуряются. Не верят они. А то чего бы она кричала? Мы с отцом месяц за ней ходили, всякого насмотрелись. И молитвы свои забыла, и лекарства глотала. Лишь бы на этом свете зацепиться. Жалко мне ее было. Я, веришь — нет, даже плакал один раз. Не хочу плакать, а плачу. Вот такие слезы текут, позорище! А ты небось никогда не плакал?

— Еще как!