Родька

— Вот здорово, — сказал Шура, — а то мне знаешь как муторно было. Что ж это, думаю, все люди как люди, а я реветь. Пацаны мы с тобой, наверное, а, как ты считаешь?

— При чем тут пацаны? Вот чудак. Дзержинский, знаешь? У меня книга про него есть. Серия такая — «Жизнь замечательных людей».

— Ну и что?

— Он тоже… А ведь главный чекист. Это ж тебе не пацан какой-нибудь.

— Так в книге и написано?

— Нет, это не в книге. Это мне отец рассказывал.

— А он откуда знает?

— Он все знает. Он же старый. Он еще в те времена жил.

— Да, — сказал Шура, — в те времена я бы тоже чекистом был. Всех их к ногтю, и поря-адочек.

— Кого это их?

— Ну кого же еще? Врагов, конечно. Жизнь все-таки была, а? Кожанчик на тебе, наган, сапожки хромовые. Я маузеры здорово люблю. Как где в кино маузеры, так я иду. А ты ходишь в кино? Не ходишь небось. По телевизору смотришь. Есть у вас телевизор?

— Есть. Мы давно купили.

— Вам чего не покупать. Денег куры не клюют. А что ты, слушай, работать пошел? Отец велит или так, фантазия?

— А почему ты работаешь?

— Я — другой разговор. Мне жить надо.

— А мне не надо?

— Трепись побольше! Отец — главный инженер, а сыну «жить надо»!

— Вот чудак ты какой. А если бы у тебя отец главным инженером был, ты бы что, дома сидел?

— И сидел бы, а что? Сиди себе, трескай пирожные. А то в ресторан пошел. Взял Вальку — и в ресторан. Костюмов бы накупил прорву. А возьми ты — голуби. Я бы знаешь каких голубей развел? Умрешь. Эх, напомнил ты мне. Надо Касьянычу пару отдать. Обижается старик. Страх как обижается. У таких занимать — только себе разорение. Слушай, а вот костюмов у тебя сколько?

— У меня нет костюма. Ты же видел, как я у Кирюхи был. Кофта эта серая — бывшая папина, а брюки зеленые я у старшего брата отобрал.

Шура посмотрел на меня с недоверием.

— Ну а работницу-то держите?

— Какую работницу?

— Пол-то кто-нибудь моет, метет? Завтрак, ужины готовит.

— Сам я готовлю. И пол сам мету.

— Врешь!

— Нет, серьезно.

— Во дает! Прямо как я. А костюма правда нет?

— Конечно, правда.

— Побожись.

— Честное слово.

— Ай-ай-ай, — сказал Шура. — Хочешь, я тебе костюм сосватаю? Хороший. И недорого. У меня блат в универмаге. Есть там одна зазноба. О! Кирюха бежит. Ну как делишки, Кирилл Матвеевич? Наша взяла?

— Безобразие! — Кирюха был весь красный, возбужденный. — Полчаса еще придется подождать. Вам будет записан вынужденный простой. Не беспокойтесь. А твой папаша выложит этот простои из собственного кармана. Так ему и скажи.

— Хорошо, я скажу.

Кирюха потоптался на месте.

— Он просил передать тебе, чтоб ты вечером не задерживался.

— А что? Что такое?

— Не знаю. Это меня не касается.

…Сашу уволили с работы. Вернее, не уволили, а она сама подала заявление об уходе. Когда я вечером пришел с завода, они с папой пили чай и обсуждали все это.

— По-моему, вы поступили глупо, — сказал папа.

— Наоборот. — Саша пожала плечами. — Надо что-то объяснять, как-то оправдываться… Я не могу. Между прочим, знаете, кто написал это письмо? Ваша соседка… Странное существо, столько ненависти в глазах.

— Несчастный человек.

— Как всякая одинокая женщина. Женщины не должны быть одинокими. — Саша попыталась улыбнуться. — Вы — мужчины — этого не понимаете.

— А что было в письме? — спросил папа. — Признаться, из нашего с вами телефонного разговора я мало что понял.

Саша долго смотрела в свою пустую чашку.

— Главным образом, там говорится о том, что я всячески пытаюсь вас «окрутить». Окрутить! Хорошее слово, правда? Выразительное…

— Вы говорите так, как будто это письмо написал я. Или Родька.

— А какая разница, — вдруг сказала Саша сквозь зубы, — если уж кто-то один может написать, значит, все могут. Ненавижу. Проклятая деревня. Зачем я сюда приехала!

Наверное, чтобы не заплакать, Саша кусала губы и смешно вертела головой.

Мне было и жалко ее, и почему-то противно. Никогда я не думал, что у нее может быть такое злое лицо.

— Ну и ну! — Папу прямо всего перекорежило. — Черт возьми, — сказал он, — неужели одна мелкая неполадка способна так помутить разум неглупого человека?

— Мелкая? О да! Конечно, мелкая… — начала было Саша.

— Перестаньте сейчас же, — крикнул папа, — не смейте придираться к словам! Вы что, не знаете, как мы к вам относимся? Или, может быть, в нашем хорошем отношении вы усмотрели какую-то корысть?

— А вы на меня не орите! — Саша вдруг стала совсем спокойной, только лицо побелело как стена. — Я не люблю, когда на меня орут.

Резким жестом она сунула в авоську диссертацию.

Что-то нехорошо. Что-то папа сделал не так.

— Прощайте, — сказала Саша.

Она уже дошла до двери и, вдруг всхлипнув, остановилась.

— Погодите, — сказал папа.

Он взял ее за руку и силой посадил на диван. Саша заплакала.

— Сечь, пороть! — закричал папа. — Сопливая девчонка!

Саша заплакала еще сильней.

С лица у нее спало напряжение, тело все ослабло. Она повалилась плашмя на диван и застонала, забилась в рыданиях.

— Это надолго, — сказал папа, — это просто так не пройдет. Ты посмотри тут, постой. А я сейчас.

Громко хлопнув дверью, он вышел на лестничную площадку и почти тут же вернулся вместе с той самой соседкой.