Родька

— Я понимаю, — грустно сказал Костя. — Конечно, твое отношение к нему… Может, бывает и лучше, навряд ли. И тебе, конечно, хотелось бы, чтобы он тебя тоже любил. Но уж не любит, так не любит. Вообще-то, как отец, он выше всяких похвал, и я надеюсь, у тебя нет к нему никаких претензий…

— Подожди! Кого он не любит? — не понял я.

— Ну мы же о тебе говорим. Тебя, конечно, — Костя задумался. — Это давно, почти с твоего рождения. Но, ты, старик, не огорчайся — он и вообще-то не очень способен любить. Думаю, если бы я не был так похож на маму, он бы и ко мне относился с прохладцей.

— А ты разве похож на маму? — Это была еще одна большая новость.

— Внутренне, конечно. Правда, характер у меня не такой невыносимый. Да и где-то я поудачливей, пожалуй. Мы с тобой люди взрослые, теперь можем об этом говорить. Не знаю, как ты, а я лично…

— Нет, нет! И все-таки этого не может быть! — сказал я.

— Чего именно?

— Вот ты говоришь, что ты похож на маму…

— Чудак, это не я говорю. Это тебе любой скажет. Спроси у папы. Или у той же Веры Петровны. Правда, она еще совсем девчонкой была, когда мама приезжала и Москву на обследование. Месяца три она тут у них жила… Ну и память у людей! — Костя засмеялся. — Помню, когда я их познакомил…

— Так значит, это ты их познакомил?

— Конечно! Прелестная дама, а? Нет, в самом деле золотой человек. Она по болезни с работы ушла. Пенсия у нее приличная. Чем не мачеха в нашем с тобой бедственном положении? А тут, смотрю, старик киснет. У меня тогда как раз с Люсьеной осложнения были, не до него. Смотрю — киснет, сидит у телевизора, дрянной коньяк пьет. Ну, я их и познакомил. Ты как смотришь, у них дело пойдет? Она ведь специально даже дачу сняла поблизости.

И тут у меня в голове окончательно все перепуталось.

— Знаешь, — сказал я, — что-то мне… Я, пожалуй, пойду. И ты меня не провожай, не надо.

Но он все-таки вышел со мной. На улице падал снег и сразу таял, чернел на глазах.

— Знаешь, я очень рад, что мы так с тобой поговорили, — сказал Костя. — Все-таки я тебя плохо знал. Одно время мне казалось, что ты… А сейчас смотрю — ничего. Вполне.

Я вынул сигарету. Костя быстро чиркнул зажигалкой.

— Ты заходи! — сказал он. — А на день рождения — это уж обязательно. Если только я не уеду. Ты какое шампанское любишь — сухое или полусладкое?

— А как же папа?

— Тут, видишь ли… — Костя замялся. — Глупый вопрос! Конечно, пусть приходит. Правда, в это время года он обычно не очень хорошо себя чувствует. Да и дела у него могут найтись повеселей. Ха-ха-ха!

Тут Костя поднял голову, и я увидел его прекрасные серо-голубые глаза. Большие, с длинными ресницами. Неужели и правда наша мама была именно такая?..

— А может, мне одному приехать? Ты говори, не стесняйся. Мы же теперь люди взрослые.

— Это уж вы смотрите сами. Но, может, в чем-то ты действительно прав. В принципе, папа не очень любит многолюдье. И с места его сдвинуть трудновато. Постарел он.

— Ну что ж, — сказал я. — Мы с тобой тоже не молодеем.

Костя вдруг засмеялся:

— Не молодеем? Надо бы тебе одну больничную историю рассказать, да некогда. Ты извини, ко мне еще должны прийти. Ну, привет, старина. До встречи.

— Привет.

И он бодрой рысью побежал к своему подъезду.

А я пошел один. Пошел по унылой зимней улице, никем не любимый, ни на кого не похожий.

Вот странно, всю жизнь был уверен, что я похож на маму. Оказалось, что и это заблуждение.

А может, Костя врет? Нет, нет, он не врет. Все правда.

О черт, и поговорить-то не с кем. У Стаса и без того забот полон рот. У него свои огорчения. У Стеши и подавно…

Махнуть, что ли, в Ленинград, к Жоре Пигулевскому? «Увидеться — это здорово, а писем он не любил». Впрочем. Жора должен хорошо относиться и к письмам. А что? Черкнуть: так мол, и так…

— Поймите, Родя, — бывало говорил он. — Я вас люблю, но не уважаю.

А что, это неплохо. Даже очень неплохо…

Наверное, я говорил сам с собой. Какая-то соплюха лет пяти уставилась на меня своими кукольными глазами. Ах ты красивая! Ах ты обаятельная!..

И вдруг у меня как будто щелчок какой-то раздался в голове: «А папа… А папа-то меня не любит… Господи, можно себе представить, как ему тяжело со мной. Переехать! Во что бы то ни стало надо куда-то перебраться, но куда?..»

На ловца и зверь бежит.

— Слушай — живи с нами, — вдруг сказал Стас.

— В самом деле, — Стеша как-то просительно улыбнулась. — А то ты уходишь, а нам иногда так грустно… Вон там мы и белье тебе положили. А у тебя какие-то неприятности, да?

— Нет, все в норме.

Была суббота. Я остался ночевать. Потом остался и в воскресенье. А потом…

Неприятности… Смешно! Главное — никому ничего не показывать. И — веселей, выше нос. «Здрасте!» — «Здрасте!» — «Ну, как живешь?» — «Ежу хуже». И вперед! И хвост пистолетом!

Ага — вот и тетя Маша переходит мне дорогу с полным ведром.

— Здрасте, тетя Маша! Как дела, прописали племянника?

— Надо будет, пропишем. Тебя не спросили, охламона…

Ах, цех!.. За что я люблю свой цех — это за то, что он светлый, новый, большой! Правда, если бы он был в десять раз больше, я бы его не любил. Нельзя любить необъятное. Его можно только уважать.