Родная окраина

Подъехал Виктор, сел рядом и стал грызть травинку.

— Так что у тебя случилось, Виктор?

— У меня ничего, — он отшвырнул травинку. — У вас неприятность, Владимир Иванович.

И Виктор рассказал о случившемся.

Долго сидел молча Бамбизов, Виктор уж решил было, что он ничего не понял из его рассказа, и хотел что-то еще сказать, как Бамбизов проговорил вдруг:

— Убили женщину…

— Нет, она жива, в больнице.

Бамбизов быстро обернулся и резко, словно отрубил, повторил:

— Убили, Виктор, убили! — Его лицо, как от нестерпимой боли, страдальчески скривилось, рот перекосился. — Неужели члены парткома голосовали?..

— А что делать? Голосовали… Сякина развела такую агитацию!

— Неужели поверили и голосовали?

— Голосовали. Четыре — за, трое — против, шесть — воздержались.

— А Гришанов?

— Он с ней, с Сякиной.

— Позор! Какой позор!

Он еще посидел некоторое время и вдруг спохватился:

— Поедем!

Они поехали в контору. Бамбизов взбежал по деревянным порожкам на крылечко и, не обращая внимания на открытую дверь бухгалтерии, откуда смотрели притихшие сотрудники, вошел к себе в кабинет. За его столом сидел Гришанов и цветными карандашами рисовал «молнию». Увидев Бамбизова, быстро стал собирать карандаши, подхватил за угол плотный лист «молнии», полез из-за стола.

— С приездом… Извини, Владимир Иванович, я не думал, что ты… У меня там тесно… «Молнию» вот выпускаем: отличились сегодня комбайнеры… Я сейчас зайду и расскажу, отнесу вот только. — И он попятился к выходу.

— Стой! — рявкнул Бамбизов. — Стой, раз ты здесь оказался. — Рванул с головы фуражку, стремительным диском пустил ею в диван, стал посреди комнаты, набычившись, как на ринге. — Стой, поговорим. Значит, все правда?

— Я не виноват, это не моя инициатива…

— «Инициатива»! — рычал Бамбизов. — А я-то думал, ты человек, душу перед тобой раскрывал, а ты в ту душу — грязными сапогами.

Гришанов невольно скользнул глазами по своим хромовым сапогам, переступил с ноги на ногу.

— Да как ты смел?! Как ты мог женщину ни за что ни про что так опозорить, так сломать ее жизнь!

— А кто знал, что так получится? — осмелел Гришанов. — Мы тебя спасали, мы о твоей репутации заботились.

— От чего ж вы меня спасали, о какой репутации заботились? Вы же опозорили меня так, что теперь не подняться. Неужели и до сих пор тебе это не понятно? Но я — черт со мной, я мужик — вынесу. А женщина за что пострадала? У вас же никаких фактов не было и нет.

— Есть факты. Заявление Ольги Тихоновны.

— Ах, вот какие факты! Ну это, конечно, документ! — протянул Бамбизов, широко раскрыв глаза. — Так меня судите в первую очередь: я — мужчина, я — сукин сын, я — кобель, я, я!..

— Сучка не захочет…

— Не смей так говорить о ней! — закричал Бамбизов не своим голосом. — Не смей, дрянь ты эдакая! Я морду тебе сейчас набью!

— Я-то при чем? — отступил к двери Гришанов. — Я — солдат: мне приказали — я выполнял.

— А солдату тоже думать положено. Да и не солдат ты, а офицер. В армии был офицером и здесь далеко не рядовой. Чего ж ты прикидываешься?..

Гришанов молчал.

— Лезешь душами верховодить. А есть она в тебе самом, эта штука — душа? Хоть кусочек, хоть вот столечко?

— Я не виноват… — твердил Гришанов. — Приехала Сякина, сказала, что райком считает… Указание Потапова…

Опустил Бамбизов плечи, упали плетьми руки. Тяжело дыша, качаясь, будто пьяный, прошел к столу, опустился мешком в кресло. Вытер ладонью лоб, достал из ящика чистую бумагу, стал писать. Писал, зачеркивал, комкал листы, бросал в корзину, снова писал.

Вышел. На крыльце народ собрался. Почтительно расступились, кое-кто несмело поздоровался. Он кивнул и — в машину.

— В больницу.

В больнице был неприемный день, но Бамбизова знали, разрешили. Дали халат, и он прошел в палату. На одной койке сидела пожилая женщина, держала, как куклу, перебинтованную руку. Взглянула на Бамбизова и молча вышла. На другой лежала Конюхова. Голова вся в бинтах, под глазами синяки.

— Аннушка… Милая, прости меня. Это из-за меня все… — Он уткнулся лицом в желтую больничную простыню, закрутил головой.

— Ты не виноват… — тихо проговорила Конюхова и провела слабой рукой по его волосам: — Совсем побелел…

Он снял со своей головы ее руку и стал целовать, не стыдясь слез, которые текли по его щекам.

— Не надо, Володя… Вдруг войдет кто?

— И что? Нам теперь терять нечего. Аннушка, милая, давай бросим все и уедем?

Она улыбнулась в ответ, но ничего не сказала.

— Я серьезно говорю.

— Ну, что ты? Разве можно?

— Можно! Можно! — горячо говорил он. — Уедем, будем жить вместе, нам будет очень хорошо. Мы будем счастливы. Эх, черт возьми, как нам будет хорошо! Я теперь верю, что могут быть счастливые семьи. Я всегда замечал, что мы даже думаем одинаково, с полуслова, а иногда и без слов понимали друг друга. Ведь верно?

Она кивнула.

— Уедем?

— Поздно, Володя. У меня дети…

— И дети с нами.

— Им отец родной нужен. К тому же они уже не маленькие…

— Но его-то нет?

— Он вернется.

Сник Бамбизов, повесил голову.