Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

…стиль Прилепина, как всегда, безупречен — если под безупречностью понимать безотказную способность ставить дыбом шерсть у читателя на загривке.

Пульсирующая в каждой прилепинской строчке энергия и невероятный вербальный дар, заставляющий привычные предметы наливаться новыми, порой пугающе яркими цветами, — вещи настолько редкие, что, пожалуй, даже самоценные.

Однако «Чёрная обезьяна» — чтение престранное и не особо приятное.

Лев Данилкин

писатель, критик, публицист [ «Афиша», 10.05.2011]

Прилепинская чёрная обезьяна — это нечто среднее между есенинским «чёрным человеком» и «белой обезьяной» из выражения «не думать о белой обезьяне»; двойник героя, его карикатурное отражение, твинпиксовский Боб из зеркала, тревожное второе я, о котором невозможно забыть; носки у героя — цветные, но обезьяна — вот она, чёрная. Ну и она всё время «выскакивает» в романе — то эпизод в армии, то с купленной не глядя игрушкой, то сутенёры на площади.

Раздвоение в голове героя, постоянную тревогу, «ожидание обезьян», разодранную надвое жизнь передаёт рваный ритм прозы, стаккато.

Удивительно: Прилепину отлично удаётся как раз то, что у обычных писателей получается натужно, книжно: ловить ритм; для этого нужно иметь не столько воображение и технику, сколько слух.

Проще всего объяснить, чем хороша прилепинская проза, так: кто угодно из писателей может получить Bad Sex Award — премию за худшее описание секса; а у Прилепина наоборот: у него ровно эти сцены замечательно получаются; сами найдите, увидите.

Здесь вообще много хороших периодов, точных реплик, уместных ремарок, остроумных аллюзий (на шаровские «Будьте как дети», к примеру).

Нескладная вроде бы «Чёрная обезьяна», если присмотреться, тонко сделана; в романе гуляет куча эхо, здесь всё друг с другом увязано, зарифмовано и закольцовано.

Это очень хорошая, с внутренней музыкой проза. Литература перестает быть экраном и становится проводником; ты испытываешь те же преображения, что рассказчик: голову пронизывает поток жизни, время уносится зря, и больнее всего потому, что каждый промах страшен не тебе самому, а кому-то, кто важнее, чем ты. Очень точно; очень здорово.

Авдотья Смирнова

кинорежиссёр, телеведущая, публицист [ «Большой город», 17.06.2011]

Самый часто встречающийся в романе эпитет — «липкий». Но эпитет всегда описывает состояние, доминирующую эмоцию, он не мысль, или не совсем мысль. И гораздо интереснее в романе те слова, которые совершают действие — не глагольное, не поступки-слова, а слова-намерения, впечатления.

Пальцы ног детоубийцы растопырены так, как будто собираются расползтись в стороны.

Двое разноглазых сумасшедших смотрят в четыре угла своими четырьмя глазами.

У проститутки с лица уползают брови.

У героя так разбито в драке ухо, что, если он высморкается, у него выпадет глаз.

То же ухо он прикрывает рукой, как будто оно «бабочка или лягушка». То есть, оно может улететь или упрыгать.

У милиционера такой лоб, про который герой думает «зачем он ему, что он им делает».

Глядя на высокого чиновника, герой только и может, что внутренне простонать: «Сколько же у него белых зубов, это просто замечательно!».

Человек в этом романе бесконечно распадается, расползается, растекается сам от себя, чавкая плотью по холодному полу. Печень, почки, кишки, языки, глаза, зубы — всё живёт отдельно друг от друга, а хочет — ещё отдельнее, ещё дальше, как будто все части существа противны друг другу, мешают друг другу, стыдятся друг друга.

Читая «Обезьяну» в первый раз, я никак не могла поймать ассоциацию: что же мне напоминает этот роман. И сначала я ошибочно брела по литературному лесу. Ну, понятно, любимый Прилепиным Леонов слышен в фамилиях. Шелестят, как у Газданова, метафоры. Даже Варгаса Льосу вспомнила с его «Войной конца света» в связи с обеими вставными новеллами — про древний город и про африканское детское воинство. Всё это оказалось ненужным, необязательным. Случайно в ЖЖ одного приятеля прочла запись и с облегчением ухватила ассоциацию за хвост — живопись Фрэнсиса Бэкона, одного из любимых моих художников. Бэконом преспокойно можно проиллюстрировать весь прилепинский роман от начала до конца. Невротическая смазанность фигур и отчётливость, иногда даже геометричность фона. Ощущение человека как движущегося мяса. Конвульсии, судороги этого мяса. Человек рвёт сам себя, человека рвёт самим собой. Крик и тошнота. Ненависть человека к самому себе в целом и горячая нелюбовь к отдельным частям себя.

И интересно, что эта ненависть и эта нелюбовь не является и не читается патологией. В ней гораздо больше сожаления о человеческой участи, муки о ней, гораздо больше любви, чем в гармоничной, цельной, здоровой злобе Саньки, предыдущего прилепинского героя.

Из знания, что человек ужасен, получается прекрасная литература, именно прекрасная.

Кирилл Решетников

поэт, журналист [ «Взгляд», 11.05.2011]