Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Поскольку большое видится на расстояние, а большинство из нас вчерашнего дня не помнят, а помнят творчески переработанные слайды вчерашнего дня, напомню старую, середины позапрошлого века историю. Государь-император Николай I Павлович пенял Лермонтову, что в его «Герое нашего времени» героем является вертопрах Печорин, а не позитивный «человек войны» Максим Максимыч. В принципе император был прав, так как время делают именно такие Максимы Максимовичи, а не Печорины. Но памятник в отечественной беллетристике принято ставить Печорину.

Так вот, более чем через 150 лет русские литераторы в лице Захара Прилепина вняли императорскому совету. Если рассматривать «Грех» (и «Патологии», разумеется) сквозь призму лермонтовского «Героя», то это, некоторым образом, получается «Юность Максима Максимовича».

Уверен, что это только начало, и Прилепина ждёт долгое и правильное будущее. А пока премия ему радует уже тем, что в адской «диссидентской кухоньке» (по аналогии с «банкой с пауками»), в которую уже лет 30 как превратилась наша литература, похоже, открыли форточку.

«Обитель». Роман

Захар

Несколько лет назад режиссёр Саша Велединский предложил мне доехать до Соловков — потому что нашлись люди, которые хотят финансировать фильм о Соловках: причём неважно, какой эпохи. Мы прожили там неделю, раздумывали, в какое время поместить действие текста, который я, возможно, напишу. Основных вариантов было два: XVII век — я «больной» по XVII веку, мне кажется, там какие-то важные вещи просматриваются для понимания, пышно говоря, русского пути, — ну и, естественно, сразу всплыли советские лагеря. Итоговый выбор был обусловлен тем, что я с детства увлечён Серебряным веком. Я оттуда возвожу свою генеалогию — и человеческую, и литературную, я помешан на поэзии декадентов, символистов, имажинистов — это пространство моего словаря, это моё время, мои титаны, полубоги и демоны. После того, как мы туда съездили, я стал заниматься другими вещами, но однажды приехал в Москву, остался у Саши ночевать, и он меня спрашивает: «Ну что, придумал что-нибудь?» И я с лёту, почти не размышляя, говорю: «Да, придумал», — и экспромтом выдаю некий сюжет. Он говорит: ой, как здорово. Так и получилась книга.

Лев Пирогов

публицист, критик [ «Литературная газета», 16.04.2014]

Один мой знакомый (кстати, однокашник Прилепина по университету) однажды сказал: «Настоящий русский роман — это где герои постоянно говорят — и говорят только о самом главном». Прилепин написал роман точно по его рецепту.

Его персонажи постоянно говорят. И в разговорах с лёгкостью охотно сбиваются на самое главное. И это не раздражает. Не выглядит комично и нарочито. Мощный, прямо-таки неожиданный, какой-то лев-толстовский по силе изобразительный талант автора с лихвой, с запасом крест-накрест перекрывает условности композиционной конструкции.

Прилепин заставляет вспомнить, в чём заключается мастерство художника слова. Это не когда приятно сделали тебе. Это когда тебя заставили поверить. Бах — и ты уже на полу лежишь. А как падал — не помнишь. Вот это и называется «художественная убедительность».

У сегодняшней публики в моде изящные легковесы, которые танцуют вокруг читателя на тонких ножках, осыпая его частыми, как клевки птицы, ударчиками, — зарабатывают очки. «Больше, больше метафор на страницу! Пилите, Шура, пилите!..» То ли бокс, то ли муравьиное обнюхивание.

А Прилепин — тот садит с дальней дистанции. Выцеливает. Бьёт редко, но с такой силой, что хочется прилечь, — и чтобы больше не трогали…

Иногда кажется, что техника его слишком однообразна. Например, иногда в тексте не хватает автора, его объективного стороннего взгляда, «отъезда камеры». Вся нагрузка ложится на плечи главного персонажа: всё он должен успевать делать — и картинами природы любоваться, и переживания переживать, и философские обобщения обобщать, и сюжет двигать. Но потом понимаешь — автор был бы в этом тексте недостоверен. Ну, грубо говоря, он что — сидел, автор? А его герой — да.

И потом, в полифоническом романе (а это именно попытка полифонического романа) автора вообще должно быть как можно меньше.

Захар

Оптика, которая у нас имеется сегодня, достаточно проста: есть жертвы, которые сидели, и есть палачи, которые охраняли. В целом всё так, но всегда остаётся какое-то количество вопросов: далеко не все жертвы были настолько невинны, как может теперь показаться, а палачи, помните, как в стихах — «мученики догмата» и «тоже жертвы века». Тот же, в конечном итоге, народ. Наконец, в случае Соловецкого лагеря 20-х годов эта ситуация просто доведена до абсурда: там ведь практически царило самоуправление, все производства возглавляли сами заключённые, они же были командирами рот, взводными, отделёнными и десятниками — причём в основном руководящий состав был из числа бывших белогвардейцев. Но это не избавило лагерь от несусветного зверства. Надо что-то делать с этим знанием, да?

Алексей Колобродов

критик, публицист [ «Свободная пресса», 09.08.2014]